— У меня создалось впечатление, что вы были с Кристьеном довольно близкими друзьями? — спросил инспектор, смотря заместителю главного врача прямо в глаза. — Вы называете его по имени, прекрасно знаете семейную историю и традицию…

— Действительно, действительно, — торопливо прервал его Эрсан, — мы были друзьями. Однако вы сделали не совсем правильное заключение. У нас в клинике Кристьена называли по имени почти все. Да и он сам, несмотря на очень жесткий, в общем-то, и порой вспыльчивый характер, обращался ко всем запросто. Уж такой человек. Знаете, когда он бывал в хорошем настроении, с ним удивительно приятно работалось. Ну а история шпаги известна очень многим. Он любил ее рассказывать.

— Скажите, а до какого часа, по-вашему, мог здесь находиться Мариус Кристьен, если бы ничего не случилось? Я имею в виду, часто ли он задерживался на работе?

— Трудный, трудный вопрос. Не потому, что я не знаю, а потому, что он касается личной жизни Мариуса.

— Теперь ему уже ничто не повредит.

— Вы правы, вы правы. Понимаете ли, в последнее время Мариус часто оставался ночевать здесь. У него дома какие-то неприятности с женой. То ли она ревновала его, то ли он ее. Когда я спросил однажды Кристьена, он ответил, что ему все надоело и надо на что-то решаться.

— Ладно, оставим это. Скажите, вы совершенно исключаете такую возможность: убийство совершил кто-то из сотрудников клиники?

— Что вы, что вы! Сказать, будто его любили, нельзя. Это довольно сложно при его жестком и, я бы даже сказал, эгоистичном характере. Но, по крайней мере, очень уважали. Великолепный хирург, всегда готовый помочь больному в самых, казалось бы, невероятных случаях… Мне сейчас трудно сказать, чего в нем было больше — человеколюбия или же просто наслаждения своим умением, своим искусством. И все же я уверен — никто из наших работников подобного совершить не мог… Все мы понимали и понимаем — без него нам станет очень трудно. Он делал такие операции, на которые никто другой в нашей клинике не способен…

— Предположим, вы правы. Но кто же тогда? Вы же сами говорите, что ночью сюда никто из посторонних проникнуть не мог. Послушайте, а пользовался ли Кристьен дверью, ведущей на террасу?

— Да, да… Надо же, я совсем забыл о ней. Действительно, его кабинет единственный, в котором есть такая дверь. Правда, он редко пользовался ею, но иногда днем все же выходил на террасу.

— Вы сказали, ключ от этой двери недавно потерян. Как это произошло?

— Не знаю. Не знаю. Просто слышал, как Мариус просил сестру-хозяйку достать ему ключ от этой двери, мол, его ключ куда-то исчез.

— И последний вопрос. У Кристьена в кабинете бар. Он любил пропустить рюмку-другую?

— Нет, напитки больше для друзей, которые часто заглядывали в клинику. Сам Кристьен мог выпить рюмку коньяка или красного вина только после тяжелой операции или в конце трудного рабочего дня.

— Благодарю вас, — сказал Пьер, — а теперь у меня будет такая просьба: пришлите ко мне тех, кто дежурил сегодня ночью.

Инспектор побеседовал с каждым, но ничего нового он не услышал. Только один из дежуривших врачей припомнил, будто около девяти вечера Мариус Кристьен разговаривал по телефону.

— Знаете, — сказал он Тексье, — в такой ситуации, как сегодня, очень трудно делать предположения, но все-таки я уверен: разговаривал он с женой. Не скажу, чтобы грубо, но как-то жестко. Я собрался выйти из кабинета, увидев, что пришел не совсем вовремя, но Кристьен меня остановил жестом. Судя по всему, тот, с кем он говорил, был недоволен чем-то. Кристьен больше слушал, чем отвечал, и лишь изредка отпускал едкие замечания. А под конец сказал, что вообще не уверен, будет ли он дома, у него много дел, и бросил трубку.

Придя на службу следующим утром, Тексье прежде всего пошел узнать результаты экспертизы. Вернувшись к себе в кабинет, он закурил и глубоко задумался.

«Итак, что же известно? — стал прикидывать он. — Мариус Кристьен, как считают эксперты, убит между десятью и двенадцатью ночи. Второе. Отпечатков пальцев, кроме тех, которые оставил хозяин кабинета, нигде не обнаружено. Третье. Темно-синие ворсинки, найденные на одном из кресел, скорее всего с одежды кого-то из гостей Кристьена. В его шкафу, в кабинете вещей из подобного материала и такого цвета не обнаружено. Четвертое — окурки из пепельницы. Это не только разные сорта сигарет, но и курили их разные люди. Пятое. Один из врачей утверждает: примерно в девять вечера Кристьен разговаривал по телефону с женой. Разговор состоялся за два-три часа до убийства. И хирург предупредил жену (если разговаривал именно с ней), что останется ночевать в клинике. Шестое. Все дежурившие в ту ночь в один голос утверждают: в клинику через главный вход никто не проходил… Если убийство совершил не работник клиники, то его впустил к себе сам Кристьен через дверь, ведущую на террасу. С другой стороны, сторож парка клянется — он никого не видел. Конечно, его уверения еще ничего не значат. По распоряжению самого Кристьена ворота на ночь не запирались. Мариус считал, что если среди ночи привезут сильно искалеченного человека, то время, затраченное на открывание тяжелых ворот, может оказаться роковым. Вычистив трубку и плотно набив ее новой порцией табака, Тексье вздохнул.

«Небогато с фактами, — подумал инспектор. — Но какие выводы я могу сделать из них? Пожалуй, пока самое интересное то, что отпечатки пальцев другого человека не обнаружены, тогда как отпечатки самого Кристьена сохранились. Как это могло случиться? Не мог же человек незаметно для своей жертвы сидеть в перчатках? Конечно, нет! Значит, Кристьен видел их, и его это не смущало. Почему?»

Тексье понимал — убийца не мог стереть только свои собственные отпечатки. Ведь в этом случае пострадали бы отпечатки и Кристьена, а они остались в полной сохранности.

«Постой, постой, — подумал вдруг инспектор. — А если к Кристьену пришла женщина… Она могла и не снимать перчаток. К тому же Кристьен достал ликер. Будь ночным гостем мужчина, Кристьен скорее всего предложил бы ему коньяк. Но на окурках нет следов помады. А почему они должны быть обязательно? Не все женщины красят губы… Как говорится, «ищите женщину!». Этим, пожалуй, я и займусь. И начну с жены Мариуса Кристьена». Решив так, инспектор вышел из кабинета, спустился вниз и сел в машину.

Дверь квартиры с именной табличкой открыла красивая молодящаяся женщина.

— Месье?.. — спросила она певучим голосом, удивленно вскинув брови.

— Вы Люси Кристьен? — галантно улыбнулся инспектор.

— Слушаю вас.

— Инспектор полиции Пьер Тексье, — представился Пьер, с удивлением отмечая, что Люси Кристьен не слишком-то опечалена смертью мужа.

— Пожалуйста, проходите, — менее ласково произнесла хозяйка, все еще продолжая улыбаться, и посторонилась.

Инспектор вошел в прихожую и, подойдя к вешалке, снял пальто. Когда Пьер вешал его на крючок, по его рукам пробежала легкая дрожь. Рядом висело… темно-синее ворсистое пальто. Заставив себя успокоиться, Тексье привычно поправил рукой прическу и проследовал за Люси Кристьен. Они вошли в просторную, богато обставленную комнату, служившую скорее холлом, чем столовой. Большой широкий диван, несколько экзотических цветов в каких-то модерновых горшках на высоких ножках, бар, шесть кресел, телевизор, три низких столика…

— Присаживайтесь, — нарочито ласково сказала хозяйка, указывая на диван. — Коньяк, вино…

— На работе я стараюсь не пить, — продолжая стоять, ответил инспектор.

Люси Кристьен вздохнула и села в кресло напротив дивана.

— О чем вы хотели со мной поговорить?

— Прежде чем задавать вопросы, я хочу попросить разрешения закурить, — сказал Пьер, садясь на диван.

— О да, конечно.

Она взяла со столика пепельницу и поставила ее на пушистый ковер. Затем достала сигарету и взглянула на инспектора. Поняв ее взгляд, Тексье щелкнул зажигалкой. Хозяйка затянулась, а Пьер, набивая трубку, продолжал рассматривать свою собеседницу. Ей было лет сорок, а может, и больше, хотя на первый взгляд она выглядела куда моложе. Держалась Люси Кристьен легко и непринужденно. Сразу было видно, что она привыкла к тому, что нравится.