— А то, что с нами, мужиками из милиции, это никогда не должно приключаться. А если приключается, то за это отдают под суд. И как раз в этом положении сейчас находится ваш муж. Понятно?

Она высвободила указочку из-под моего пальца и постучала по столу, и я видел по ее лицу, что гораздо охотнее она бы стучала по моему лбу. Только гораздо сильнее — лучше всего с размаху. Все-таки она постучала по столу и сказала:

— Мне-то понятно. Боюсь только, что это вы не улавливаете — я вам уже сказала, что наша семья фактически распалась несколько лет назад. Ничего вам плохого о Позднякове сказать не могу.

— А хорошего?

— Хорошее о нем у вас надо спрашивать — вы его, наверное, чаще видите…

Когда я вошел в кабинет со стеклянной табличкой «К.х.н. А. В. Желонкина», Анна Васильевна занималась с дипломниками. Она попросила меня подождать и минут пять втолковывала задумчивому студиозу, что радикал, диметиламинопропил, в условиях сублимации из ортопозиции, минуя метапозицию, незамедлительно перейдет в парапозицию, ослабнет углеродная связь, и радикал будет замещен свободным атомом азота. Что дальше? Вещество мгновенно развалится. При этом она все время водила указочкой по схеме, на которой была изображена огромная молекула, похожая на грубо оборванный кусок пчелиного сота, и приговаривала:

— Ну чего здесь непонятного? Это же ведь так ясно, ведь это же просто очевидно…

Студиозу это не казалось таким очевидным, а для меня это и вовсе было непостижимо, и от сознания своей неспособности проникнуть в мир, устройство которого так ясно представляла «К.х.н. А. В. Желонкина», огромный, невероятно сложный микромир, где каждая черточка схемы была стропилом или опорой удивительного здания вещества, а для меня это все стерлось и растворилось в маленьком ручейке школьного полузнания загадочной, и тогда мне совсем неинтересной науки, — от всего этого я буквально нутром прочувствовал то почтительно-обреченное уважение и безнадежность что-либо изменить, которое испытывал инспектор Поздняков к своей жене: «…Сейчас она стала большой человек, можно сказать — ученый, а муж у нее лапоть необразованный»…

Студент-дипломник ушел, и мы погрузились в круговерть извилистого, запутанного мира двух уже немолодых людей, двадцать лет строивших непонятное здание своей жизни, где в условиях жаркой человеческой сублимации один из них незаметно перешел из ортопозиции в парапозицию: все годы был рядом, а вдруг оказался напротив, и тогда ослабли связи, казалось бы, нерушимое вещество их союза мгновенно развалилось. Почему? Привычное место было замещено свободным атомом? Или здесь происходили какие-то другие, более простые или более сложные процессы? И вообще, может быть, это не имеет никакого отношения к валяющемуся на газоне стадиона беспамятному и бесчувственному Позднякову? Пьяному? Или все-таки отравленному?

— Это вас не касается, — сказала Анна Васильевна. На тяжелом ее лице быстрые глаза в длинных ресницах скользили легко, почти незаметно. — Я вам повторяю, что вы не вправе задавать мне такие вопросы…

— А почему? — удивился я, ощущая, как моя настырность крепнет на жестком каркасе злости. А допытывался я, почему они с мужем не разводятся, коли все равно уже несколько лет не живут семьей.

— Потому что это наше личное дело.

— Да, так оно и было до того момента, пока не произошла эта история. А теперь это уже и наше дело.

— Вот пусть он и оправдывается перед вами, а вы меня в эту историю не вмешивайте…

Скверная баба какая! Мне стало почему-то жалко, что она знает столько прекрасных премудростей о тайнах вещества с удивительной схемой-формулой, похожей на пчелиные соты, и на фрагмент циклопической кладки, и на старый лабиринт, и на придуманное космическое сооружение. Конечно, лучше было бы, если бы это знание досталось человеку поприятнее. Но знание не получают в наследство — его получают те, кто достоин. «За партой, случалось, засыпала»…

Замигал глазок сигнальной лампочки на селекторе.

— Погоди, сейчас договорим, — сказал Шарапов и снял трубку. — Слушаю. Здравствуйте. Да, мне докладывали. Я в курсе. Да не пересказывайте мне все сначала — я же вам сказал, что знаю. А куда его — в желудочный санаторий? Конечно, в КПЗ. Ответственный работник? Ну и что? Безответственных работников вообще не должно быть, а коли случаются, то надо их метлой гнать. Послушайте, несерьезный это разговор: нечаянно можно обе ноги в штанину засунуть, а кидаться бутылками в ресторане можно только нарочно. Тоже мне купец Иголкин отыскался! Чего же тут не понимать — я понимаю. Но я думаю, что дела надо решать в соответствии с законом, а не с вашим личным положением — удобно, это вам или неудобно. Вот так-то. Мое почтение…

Генерал положил трубку на рычаг, задумчиво спросил меня:

— Слушай, Стас, а ты часто бываешь в ресторанах?

— Десять дней после получки — часто.

— А я почти совсем не бываю. Давай как-нибудь вдвоем сходим. Я тебя приглашаю.

— Давайте сходим. Бутылками покидаемся?

— Да мы уж с тобой как-нибудь так обойдемся, без метания предметов. Эх, с делами бы нам только раскрутиться. Ну ладно, продолжим. Значит, напугала тебя сугубая научность этого вопроса. И ты считаешь, что в этих тонкостях тебе не разобраться? Так я понял?

— Приблизительно. А Позднякова я считаю невиновным.

— Это хорошо, — кивнул генерал и еле заметно усмехнулся. — Только перепутал ты все…

— Чего я перепутал?

— Задание свое. Кабы пришла к тебе жена Позднякова и попросила по дружбе вашей старинной, чтобы ты проверил, не позволяет ли себе ее муж изменять брачному обету, то ее, может быть, и устроил такой ответ: «Считаю невиновным». А меня, прости уж великодушно, не устраивает. Твоя вера — это хорошо, но мне доказательства нужны.

— Но я столкнулся здесь с вопросами, в которых просто ничего не смыслю. Не понимаю я этого.

— А почему не понимаешь? — деловито спросил Шарапов.

— То есть как почему? Для этого нужна специальная под готовка, образование…

— Есть. Все это у тебя есть…

Я вышел из терпения:

— Что есть? Образование? На юридическом факультете курс высокомолекулярных соединений не читают, органическую химию не проходят, а на всю судебную психиатрию отпущено 60 часов.

— Не знаю, я заочный окончил, — пожал плечами Шарапов. — А здесь у нас, в МУРе, учат праматери всех наук — умению разбираться в людях. И у меня были случаи убедиться, что ты эту науку в некотором роде постигаешь.

Я сидел, опустив голову. Генерал засмеялся:

— Ну, что ты сидишь унылый, как… это… ну?.. Тебе там не в формулах надо было разбираться. — Он заглянул в лежащий перед ним рапорт. — Метапроптизол этот самый не самогонка, его в подполе из соковарки не нагонишь. И кирпичик этот мог положить только большой специалист. Очень меня интересует этот специалист, вот давай и поищем его.

— Есть, буду искать. Я только боюсь, что завязано это все на каком-то недоразумении…

— Не бойся, нет тут никакого недоразумения. Сегодня совершено мошенничество — «самочинка». У гражданки Пачкалиной два афериста, назвавшиеся работниками милиции, произвели дома обыск, изъяв все ценности и деньги.

— А какое это имеет?..

— Имеет. Они предъявили наше удостоверение, и потерпевшая запомнила, что там было написано «капитан милиции Поздняков»…

Из объяснительной записки и протокола допроса потерпевшей в отделении милиции я уже знал, что гражданке Пачкалиной Екатерине Федоровне тридцать два года, работает газовщиком-оператором в районной котельной, проживает на жилплощади матери-пенсионерки, образование — семь классов, ранее несудима. И теперь смотрел на ее прическу, похожую на плетеный батон «халу», морковное пятно губной помады, слушал ее тягучий вялый говор без всяких интонаций и мучительно старался вспомнить, где я видел ее раньше. Моя профессиональная память, отточенная необходимостью ничего не забывать навсегда, порою становилась палачом, мучителем моим, ибо встреченные спустя годы полузабытое лицо или выветрившееся имя начинали истязать мозг неотступно, безжалостно и методично, как зубная боль, и избавиться от этого наваждения можно было, только вырвав из тьмы забвения далекий миг — когда, где и при каких обстоятельствах возникло это лицо или прозвучало имя. И тогда это воспоминание — пустяковое, незначительное, чаще всего не имеющее отношения к делу, — приносило успокоение. А сейчас я смотрел на Пачкалину, слушал, и слабое ощущение, что уже когда-то видел ее, превратилось в уверенность. Вот только, где и когда, не мог я вспомнить.