Три часа мы долбили камень на высотке у бухты, копали Ивану могилу. Узкая, длинная, глубокая, она была похожа на отрезок траншеи. Потом под плач оркестра, под всхлипывания женщин, собравшихся со всего поселка, мы от самой заставы несли на плечах наглухо заколоченный гроб.

Мы поставили гроб на краю могилы, положили сверху новую зеленую фуражку (старая заняла место среди экспонатов комнаты боевой славы), построились напротив и замерли, ожидая команды.

Первым выступил полковник Игнатьев, сказал что-то короткое и энергичное, с непонятным ожесточением кидая слова в толпу, обступившую нас. Похоже было, что проснулось в нем забытое и незабываемое от тех пережитых тяжких лет, которые нам, не видавшим войны, казались только романтичными. Попытался высказаться дед Семен, но сразу же сбился, заерзал протезом по сухой щебенке и отошел к толпе. Затем на пыльную кучу щебня взобрался начальник заставы. Я слушал его и не слушал, потому что чувствовал себя не просто участником, а чуть ли не виновником происходящего.

По другую сторону могилы стояла толпа — чуть не весь поселок. Впереди — дед Семен со своей Волькой, Таня и Нина.

Таня неотрывно глядела мимо меня. И я понял, куда она глядела, — на Игоря, стоявшего рядом со мной. И стало мне от этого ее пристального взгляда неспокойно и тоскливо.

«Придется, видно, и впрямь на сверхурочную оставаться, — подумал я. — А то что же получится: я уеду, а Игорь останется? И будет морочить Татьяне голову? И ведь заморочит. Любовь, повторенная через поколение, это же почти родство…

Конечно, можно бы сделать красивый жест. Как а песне, где поется про третьего, который должен уйти. Или взять да всерьез предложить Татьяне руку и сердце?…» Но почему-то не хотелось мне торопиться. И уезжать тоже не хотелось.

И тут я заметил, что Волька рассматривает меня пристально, — словно диковинный музейный экспонат. Совсем забыв об обстановке, я взял и подмигнул ей. Она покраснела, спряталась за деда и, длинная, тут же испуганно выглянула из-за его головы.

«Эх, Волчонок, — мысленно сказал я ей. — Погоди, придет время, скрутит тебя непонятное, по-другому забегаешь…»

— …Прошлое — это не камень от забытого дома, — говорил начальник заставы, — прошлое живет в нас, сегодняшних, влияет на наши мысли и поступки, каждый день, каждый час болью и радостью отзывается в наших сердцах. Мы сами убедились: старые гранаты и сегодня взрываются. Так и старые дела приходят к нам примерами мужества. Каждый день и каждый час их надо оберегать от старых и новых провокаций, от равнодушия и забвения. В этом залог нашей чистоты и последовательности, нашей верности Родине…

Игорь толкнул меня локтем и показал на дорогу, по которой, быстро приближаясь, пылил заставский «уазик». Машина резко затормозила, из нее вышли наш старшина и еще один совершенно незнакомый мне человек в черном костюме, перечеркнутом длинной полосой золотистых медалей. Они вдвоем постояли возле «уазика» и медленно пошли к нем.

— Узнаешь? — сказал Игорь. — Щека-то обожжена, помнишь? Тот самый Алексей с торпедного катера.

— Ты почем знаешь?

— Я его давно разыскиваю.

— И ничего не сказал?

— Ты мне тоже не все говорил. Про записку, например. Да мало ли…

Я хотел напомнить, что все говорят только девки на вечерницах, да не успел.

— Застава, смирно! — скомандовал начальник.

Над берегом парили чайки, крутили черными головами, что-то выискивая со своей высоты. Под их беспокойные крики мы опустили гроб, первыми прошли мимо могилы, бросая вниз комья сухой земли, незнакомо и тревожно стучавшие по гулкой крышке. И все поселковые прошли не проронив ни слова. И долго в застоявшейся тишине стучали камни, то одиноко ухая, то рассыпаясь дробью ударов, похожих на пулеметные очереди. А потом щелкнули затворы, и прощальным эхом прогремели три отрывочных сухих залпа.

Чайки шарахнулись в сторону, но сразу же вернулись, снова застонали, заплакали над обрывом, словно знали, что выстрелы не опасны, что отныне ничто не нарушит тишины этих берегов.

Этот рейс начинался просто и буднично, как, впрочем, и большинство рейсов, вошедших в анналы Большого Космофлота своим невероятным нагромождением случайностей и аварийных ситуаций. Собственно говоря, вся предыстория этого рейса сводилась к традиционной воркотне Полубояринова, который не жаловал новичков, недолюбливал вундеркиндов и затирал молодежь. Был у него такой маленький недостаток, которого никто бы не замечал, если бы он сам не рекламировал его при каждом удобном случае. Вот и теперь, когда надо было законсервировать базу на Земле Тер-Деканозова — просто снять людей и часть оборудования, — Полубояринов скорчил самую кислую мину, подписывая назначение Сергея Тарумова.

Хотя «за» было многое, а главное — Тарумов давно считался одним из лучших первых помощников. Командиры говорили о нем, что у него интуитивная способность оказываться на подхвате в любой взрывоопасной ситуации. Доходило до того, что если после вахты Тарумов почему-то задерживался в рубке, значит, можно было ждать метеоритной атаки, нейтринного смерча или подпространственной ямы. Но Полубояринову этого было мало. «Рано ему садиться в командирское кресло, — брюзжал он, — а может, и вообще противопоказано. Тарумов — врожденный дублер». — «А вот это только в самостоятельном рейсе и обнаруживается», — справедливо возражал ему Феврие, который давно уже ходил первым штурманом. Собственно говоря, Тарумова Феврие знал только понаслышке, но скверный нрав Полубояринова был ему давно известен. Рейс несложный — отдохновение души плюс три нырка в подпространство — как раз то, чтобы проверить новичка. Чем черт не шутит! Командиров на флоте не перечесть, но вот НАСТОЯЩИХ командиров…

«Ладно, — сказал Полубояринов. — Пусть получает своего «Щелкунчика», чтоб не было этой обиды — продержали, мол, всю жизнь на положении правой руки. Я же сейчас не о нем, я о тебе, Дан. Подумал бы ты серьезно о моем предложении».

«Ладно, ладно, — отмахнулся тогда Феврие. — Еще будет время. Думаешь, приятно сидеть тут рядом с тобой в управлении? Брюзжишь на все Приземелье…»

Так Тарумов получил свой корабль и со сдержанным восторгом стартовал к Земле Тер-Деканозова, или попросту Тера.

Там его не задержали: экспедиция доказала абсолютную бесперспективность освоения Теры, а засиживаться на «пустышке» было просто противно. К прилету «Щелкунчика» все контейнеры были тщательнейшим образом упакованы — только грузи. В бытность свою первым помощником Тарумов уже сталкивался с людьми группы освоения, которым приходилось сворачивать работы. Как правило, такая группа являла собой полный спектр естественного человеческого раздражения — от корректного и сдержанного до абсолютно разнузданного, переходящего в бешенство. Еще бы, никто лучше освоенцев не знал, во сколько обходятся Базе такие неудачные попытки!

Но ничего подобного не было здесь. Тарумов приглядывался к четкой, несуетливой работе экспедиционников и все более и более убеждался, что залогом этого спокойствия была Лора Жмуйдзинявиченене, руководитель экспедиции — маленькая полная блондинка лет сорока пяти, сочетавшая неукротимую энергию с удивительно мягким и нежным голосом, и Тарумов, вполне согласный с Шекспиром в том, что сей дар составляет «большую прелесть в женщине», вдруг совершенно незаметно для себя оказался под властью ее обаяния. За последние десятилетия женщин в космосе значительно поубавилось, и новоиспеченный командир, отправляясь на Теру, даже не задумывался над тем, кем же может оказаться начальник экспедиции с чудовищной фамилией Жмуйдзинявиченене. Но она протянула ему пухлую маленькую ладошку и просто сказала «Лора», и теперь за теми редкими завтраками или ужинами, когда предстартовые хлопоты позволяли им вместе сесть за стол в кают-компании, он мрачно завидовал Феврие, который с высоты своих семи десятков лет непринужденно обращался к Лоре по имени. Тарумову же, учитывая его неполные тридцать четыре, было неловко называть ее так, и он натянуто молчал, являя собой этакую образцовую дубину в комбинезоне с командирскими нашивками.