«Нда, вот тебе и новичок Курылев, — подумал я, отрываясь от газеты. — Выходит, вовсе не случайно попал он в Приморское, как все мы, бедолаги. Было ясно, что пойдет он по дворам спрашивать о другом Курылеве, который кем-то ему приходится. Непонятно только, чего он до сих пор ждал. Ведь уже месяц на заставе. Почему не рассказал? Начальник заставы, конечно, поддержал бы. Я-то его знаю, изучил за два года службы. Он нас изучил, а мы его. Уж он-то не упустил бы случая лишний раз повоспитывать нас на таком необычном деле, как разматывание этой истории с Иваном Курылевым. Всю заставу можно поднять на ноги, а Игорь таится. Почему?…»

Я думал об этом все время, пока мы возились у вышки, приколачивая ступеньки. Потом не выдержал, спросил Игоря:

— А катер спасли?

— Да, потом он воевал.

— Откуда ты знаешь?

— Слышал.

— А что это за вырезка?

— Из старой фронтовой газеты.

— Так ведь продолжение должно быть.

Он пожал плечами.

— А что значит: «Это были его последние слова»?

— Остался он тут.

— Зачем?

— Оставили его.

— Как это — оставили?

Игорь снова пожал плечами. Это «ни да», «ни нет» раздражало.

— А где ты взял газету?

— У отца была.

— А кто он тебе — Иван?

— Родственник. По матери. У нас полдеревни Курылевы.

— А где он теперь?

— Говорят же, оставили его. Погиб, наверное.

— Здесь, в Приморском?

— Эх! — сердито сказал Игорь. — Я думал, на тебя можно положиться, а ты — что да как…

Это меня разозлило. А кого не разозлит такое?

— Я тебе не ботинок нужного размера, чтобы меня, не спросясь, примеривать. Рассчитываешь на помощь — давай в открытую. Расскажем начальнику заставы, он тут всех знает.

— А вдруг это неправда? Только зря переполошим.

Подивившись его неожиданному волнению, я полез на вышку.

Выходной не выходной, а надо оглядеть местность. Это, собственно, была не вышка, а только верхняя ее часть — двенадцать ступенек и площадка с перилами и застекленной будкой посередине. Но и этой высоты было довольно: с горы весь берег был как на ладони..

Внизу, неподалеку от вышки, темнела окаймленная обрывами бухта, та самая, о которой писалось в газетной вырезке и куда мы в летние выходные организованно ходим купаться. Сверху бухта казалась пестрой: на ее дне меж редкими заросшими камнями светлели песчаные пятна. С моря бухту отсекала каменная гряда, возле которой в штормовые солнечные дни вздымается красивый прибой. Сегодня прибоя не было: море до самого горизонта лежало ровненькое, как в блюдце. За грядой, неподалеку от берега, стоял пээскаэр — наш пограничный сторожевой корабль, отсыпался перед очередной бессонной ночью. Дальше в сплошном блескучем мареве шел рыбацкий сейнер, правильно шел, по рекомендованному курсу.

Я осмотрел берег, заметил, что острый, словно кариозный зуб, камень, подмытый морем, с осени державшийся на тонюсенькой перемычке, наконец-то обвалился, и подумал, что надо будет доложить об этом начальнику заставы. И еще что-то новое, белое, лежало на отмели. Поглядев в стереотрубу, я понял — доска, выброшенная морем, измочаленная о камни.

От бухты по расщелине поднималась дорога. Дальше она бежала по полого опускавшемуся полю к крайним домам поселка Приморского. Слева or поселка, на отшибе, четким прямоугольником оград и заборов выделялась застава с длинноногой вышкой над нашим двухэтажным домом. За вышкой была другая ограда и еще дом поменьше. Там жил наш начальник капитан Суровец Евгений Спиридонова со своей дочкой Ниной и женой тетей Машей. Там в холостяцком одиночестве жил и старшина заставы прапорщик Сутеев Иван Иванович.

Отличная вещь — стереотруба, все видно. Я разглядел даже разжиревшую на казенных харчах дворнягу Кнопку — предмет неистребимой ненависти всех наших служебных собак. Потом скользнул взглядом по поселку, по дороге, ведущей к бухте, и стал осматривать берег, камни у берега, морскую даль.

На высоте было довольно прохладно. Но я не забивался в стеклянную середину вышки. Мне нравилось стоять на ветру, слушать эту великую тишину, обозревать знакомый до мелочей мой мир и чувствовать удовлетворение от его неизменности. Так, наверное, олимпийские боги со своим знаменитым спокойствием созерцали землю, замечая каждый шаг каждого живого существа…

И вдруг я услышал сухой хлопок, донесшийся откуда-то снизу, из густого сосняка на обрыве. Я оглядел сосняк и успокоился, решив, что это камень. Когда они с обрыва падают, бывает, еще и не так бьют.

Тут зазуммерил телефон, я схватил трубку, услышал сердитый голос дежурного по заставе:

— Что слышно?

— Все в порядке.

— Докладывают: вроде выстрел.

— Камень, наверное…

— Ка-амень, — передразнил он. — А ну проверить!

Оставив Игоря наблюдать, я спрыгнул на землю и быстро пошел по склону, оглядываясь на вышку, стараясь, чтобы она все время была видна мне. Все нависавшие опасные камни были у нас наперечет, и не составляло труда осмотреть их, проверить, какой сорвался. Но чем дальше я шел, тем меньше верил в это. Больно уж звук был непохожий; и верно, как выстрел, только не такой, к каким мы привыкли на стрельбище, — короткий, сухой. Сосняк цеплялся за куртку, камни попадались под ноги все какие-то скользкие, неустойчивые. Известно же, когда торопишься, даже на знакомой тропе встречаешь массу препятствий. Это я давно понял: чтобы препятствий было меньше, надо почаще ходить знакомыми тропами в необычном темпе. И давно уж не сердился на начальника заставы, восполнявшего тишину нашего участка границы учебными тревогами. Побегаешь да поволнуешься, спокойней будешь, когда надо не волноваться.

Я бежал по склону, все больше взвинчивая себя подозрениями. Голова работала ясно, и будто ноги были сами по себе, а голова сама по себе, плыла где-то в стороне, спокойно оглядывала, обдумывала увиденное да услышанное.

Наверное, потому так и получилось, что ноги пробежали подозрительное место, а глаза зафиксировали его. Я остановился, еще не понимая, что же привлекло внимание, вернулся, осмотрелся и увидел на белом камне небольшое пятно еще не почерневшей крови. Мне стало холодно: с детства не терпел вида крови и отворачивался даже, когда в медпункте кололи палец. Но тут отворачиваться было никак нельзя. Я плюхнулся на землю и прислушался. Под обрывом вздыхало море, лениво пересыпало гальку на берегу. Где-то далеко вскрикивал сиреной скучающий в одиночестве теплоход.

Совсем успокоившись и даже чуточку устыдившись, я собрался встать, но вдруг рядом услышал тяжелое дыхание и увидел в кустах что-то шевельнувшееся темное.

— Руки вверх!

Никто, не ответил. Полежав немного, я вскочил, коротким броском пересек поляну. Под кустом лежала коза, испуганно смотрела на меня большими глазами.

— Тьфу, чертовка рогатая! — выругался я и оглянулся: не видел ли кто моего конфуза. — Что, поранилась?

Осмотрев козу, я увидел на животе два кровяных пятнышка, темневших симметрично, как соски. Сначала подумал, что она шла и напоролась на сучок. Но как могла пораниться сразу с двух сторон? Может, не она поранилась, а ее поранили? И кровяные пятнышки — входное и выходное отверстия? Значит, непонятный звук был-таки выстрелом?

Я разыскал замаскированную телефонную розетку, доложил на заставу о всех своих подозрениях и стал ждать тревожную группу. Мне было не no себе. Выстрел на границе — всегда ЧП. Выстрел, произведенный неизвестно кем, — ЧП вдвойне. Об этом станет известно в отряде, в округе, может, даже в Москве…

С тревожной группой прибежал сам начальник заставы. Неторопливо и основательно, как все, что он когда-либо делал, начальник осмотрел козу, которая совсем уже закатывала глаза, и решительно пошел вниз к большому — с дом величиной — камню, возвышавшемуся над обрывом, где была ближайшая розетка.