— Ну, зачем же вы так… Гамо заслуженный пастух…

Бригадир звонко рассмеялся.

— Ничего не пойму. То, что мы хотим старику лучше сделать, меня из-за этого чуть ли не извергом представляют. Гамо уже старый, ему давно отдыхать пора, а не за оленями бегать. На центральной усадьбе он и жить-то будет в нормальных человеческих условиях, да и пользы принесет гораздо больше, чем здесь.

Старик с тоской посмотрел на разбежавшееся огромным веером стадо, потом повернулся ко мне.

— Ничего, догор.[1] Видно, Гамо и вправду старым и немощным стал. А насчет того, о чем ты меня спрашивал, я думать буду. В других бригадах со стариками поговорю.

На улице залаял мой передовик. Даже не залаял, а завизжал щенячьим визгом. Я набросил на себя кухлянку, выскочил во двор. Буян стоял на задних лапах и с хрипом рвался к приближающейся к дому упряжке. Мои псы тоже, по-видимому, шокированные таким, поведением вожака, повылазили из своих нор и нерешительно гавкали, поглядывая то на меня, то на Буяна.

— Цыть, вы! — замахнулся я на собак. — Буян, на место!

В это время упряжка резко застопорила у калитки и в одном из ездоков, который был по самые глаза закутан в кухлянку, я узнал Ушакова.

— Егорыч! — Я обнял охотника. — Вот уж гость так гость.

А Буян словно голову потерял от злости. Он рвался с цепи, ощерившейся пастью хватал комья утоптанного снега. От натянутого ошейника его лай превратился в хрип, но пес продолжал рваться к собакам Егорыча. Молодая сучонка, которая явно уделяла Буяну внимание, почти что на брюхе подползала ко мне и вдруг, ни с того ни с сего, задрав кверху морду, начала выть.

Не понимая, в чем дело, я посмотрел на спокойно сидящую упряжку Ушакова. Алмаз! Передовиком его упряжки был безухий Алмаз! Теперь мне стала понятна злость Буяна. Спустя несколько дней после того, как Алмаз перегрыз постромки и убежал от Дударя, голодного и отощавшего, я поймал его недалеко от нашего поселка и привел домой. Буян, сразу же почувствовавший в Алмазе соперника, взбунтовал всю упряжку, и та набросилась на него, как только я ушел в дом. Больших трудов мне стоило утихомирить рассвирепевших псов. Окровавленного Алмаза я унес в избу, но той же ночью он убежал в тундру, так отделав на прощание Буяна, что тот долго не мог ходить в упряжке. И вот теперь…

Я подошел к Алмазу, присел на корточки, взял обеими руками собачью морду, осторожно потрогал обрубки ушей.

— Алмаз…

Собака словно поняла меня, ткнулась влажной пуговкой носа в лицо, тихо-тихо заскулила.

— Твой, что ли? — спросил Ушаков.

Я молча кивнул.

Он почесал в затылке, добавил:

— Так-то я тебе его не отдам, потому что у самого передовика нет, а этого мне пацаны из тундры привели, поймали, говорят. А вот меняться давай. Вон на того охламона, — он кивнул на Буяна. — Тем более что все равно они в одной упряжке ходить не будут. — И, считая разговор на эту тему законченным, сказал: — Пошли в избу, паря. Разговор есть. Я тут тебе мужика одного привез.

С нарты слез еще один ездок, нерешительно подошел к нам.

— Здравствуйте, — сказал он тихо. Потом развел руками. — Вот. Приехали.

Бабка Матрена уже разогревала чай и заканчивала нарезать свое дежурное блюдо: балык холодного копчения. Егорыч, сбросив у порога кухлянку и толстые рукавицы, кивнул на своего пассажира.

— Ну-ка, паря, давай выкладывай, как ты за счет Советской власти поживиться хотел.

«Паря», огромный мужик лет сорока, с широким скуластым лицом, но абсолютно русским прямым носом, нерешительно снял кухлянку и положил на пол. Потом повернулся ко мне, затем к Ушакову.

— Дык я ж, Егорыч… раз только, и все. А как узнал, так сразу к тебе.

— Ишь ты! Раз только. — Ушаков ткнул в него пальцем. — А если каждый из нас по разу государство обманет?.. Не-ет, паря, тебя пороть надо. Так ты давай, давай по порядку все товарищу лейтенанту докладывай.

— Дык, я ж и говорю, товарищ, — он повернулся ко мне. — Жадность попутала. В прошлом году приезжает ко мне на заимку незнакомый человек и говорит: «Заблудился, мол, браток. Из геологов я, переночевать не пустишь?» Ну, кто же на ночь глядя откажет. Супец я из куропаток заварил, смотрю — он бутылку достал, ну… мы и познакомились. А потом он и говорит: «Ты, браток, шкурок мне не продашь? Их вон у тебя сколько. А я тебе заплачу, как по первому сорту в Заготпушнине». Ну я ему по пьяной лавочке десять шкурок и загнал. Деньги он тут же отдал. А когда уезжал, то обещался еще и на этот год приехать. Я думаю, должен скоро быть.

Егорыч недоуменно покрутил головой, стукнул кулаком по столу.

— Нет, ты видал этого фрукта, Василий! Он еще и на этот год договорился встретиться. Ну ты давай, давай дальше рас сказывай.

«Паря» заерзал на стуле.

— А чего дальше рассказывать? Когда Егорыч нас собрал и рассказал о человеке, который шкурки скупает, то я сразу же того, из экспедиции, вспомнил. Ну, пришел домой, рассказал обо всем бабе своей, так она поначалу тоже напугалась, а потом говорит: «Ступай, Пантелеймон, к Ушакову. Он хоть и вредный, но все насквозь видит. Покайся. Может, не осудят».

— Делишки… — Я достал планшетку с картой моего участка, фоторобот Заготовителя. Все еще не надеясь на удачу, пододвинул фоторобот Пантелеймону. Спросил тихо:

— Этот человек был у вас?

Охотник аккуратно взял карточку, долго разглядывал ее, сказал неуверенно:

— Вроде бы он, а вроде и нет…

— Где ваша заимка?

Пантелеймон пошарил глазами по карте, ткнул загрубевшим негнущимся пальцем в южное урочище.

— Кажись, здесь.

Я прикинул расстояние — километров двести будет. Далеко же разбросал свои угодья этот любитель пушнины.

— Тама она, там, — закивал головой Ушаков. — На ручье Медвежий.

Пантелеймон тронул меня за рукав.

— Может быть, мы его того… А, товарищ лейтенант? Подкараулим и возьмем, ежели он опять на заимку побалует?

Вошла бабка Матрена, поставила на стол чайник и чашки с блюдцами. Произнесла певуче:

— Кушайте, пожалуйста, — И поплыла к себе на кухню.

Ушаков проводил ее долгим взглядом, потом сказал тихо:

— А может, и правда засаду там устроить, а, Василий?

Это было разумное предложение, но я молчал. Это был риск. Риск людьми. И я не мог на это пойти, не продумав буквально все до мелочей. Пантелеймон, видимо, понял мои сомнения, сказал грубовато:

— Да вы не волнуйтесь, товарищ. Я ж с напарником буду. А что он сможет против двух карабинов сделать?

Итак, узелок вокруг Заготовителя начинал медленно затягиваться. Начальник райотдела одобрил мое решение, и теперь на заимке Пантелеймона постоянно находятся надежные люди, чтобы захлопнуть ловушку. Мне же в первую очередь надо отработать все геологоразведочные партии, которые разбросаны там и тут по всей моей «Австрии». Но, по правде говоря, в затею эту я мало верю: вор, а тем более такой опытный, как Заготовитель, никогда не станет называть своего настоящего адреса. По всей вероятности, он надежно обосновался в каком-нибудь крупном поселке, а сюда наезжает, чтобы собрать шкурки у своих поставщиков.

Это, кажется, моя первая удача. Через тридцать минут я буду держать в руках одного из поставщиков Заготовителя!

Ах, Лыткин! Ах, Федя! Как распинался в честности Ивана Безносова! А вчера вечером позвонил мне и упавшим голосом сказал, что Безносов принес на почту объемистую, но легкую весом посылку, адресованную в Киев.

— Федя, дорогой! — кричал я на радостях в телефонную трубку. — Сделай так, чтобы эту посылку ни в коем случае не отправляли до утра. Завтра буду у вас.

На мое счастье, следователь, ведущий дело Заготовителя, был еще в отделении, и я, объяснив ему ситуацию, попросил взять санкцию прокурора на вскрытие и осмотр посылки Безносова.

И вот мы трясемся в Ми-4. Кроме нас двоих да пилотов, в вертолете больше никого нет, и мы можем свободно «проигрывать» предстоящую операцию. Капитан Гусев, с ножевым шрамом через всю левую щеку, простуженным голосом дает мне инструктаж вскрытия.