Депутат поселкового Совета «Варваринка» Федор Лыткин действительно ждал меня. Встав из-за стола, он крепко тряхнул мне руку, улыбнулся немного раскосыми глазами.

— Не женился еще?

— Не любят, — отшутился я.

— Ха! — всплеснул руками Лыткин. — Хочешь, с моей сестрой познакомлю? Это такая девушка, Василий…

Я слушал Лыткина, а сам думал, что, пожалуй, не зря начальник райотдела порекомендовал особый упор в поиске делать на депутатов поселковых Советов. В небольших селениях, где люди знали друг о друге всю подноготную, на эту должность выбирали достойнейших людей, к которым можно было бы прийти в трудную минуту.

— Безносов сейчас в поселке? — перебил я Лыткина.

Федор перестал рассказывать про свою сестру, добродушная улыбка сошла с его лица, спросил:

— Сейчас провести к нему?

— Да, сейчас. — Я кивнул. Вчера вечером, когда я обзванивал всех депутатов поссоветов с просьбой установить лиц, переписывающихся с Киевом, занимающихся незаконной охотой на пушного зверя и склонных к присвоению шкурок, то Лыткин сказал сразу: «Есть у нас один такой. Вернее, был. Теперь работает как все. Хорошо работает».

Лыткин положил мне руку на плечо.

— Только я тебя прошу, будь с Безносовым ну… — Он замялся, — помягче, что ли. Иван — человек хороший, и я не верю, чтобы он опять принялся за старое. Я тебя очень прошу.

Изба Безносовых просторная, чистая. Даже не верится, что она затеряна в необъятных районах Якутии, где до прихода Советской власти местный народ теснился в прокопченных чумах.

Скрипнула дверь, вошла жена охотника, Саргылана. Смущенно опустив жилистые руки, она присела на кончик стула, улыбнулась.

— Может, чаю попьете?

— Спасибо, только что от стола.

Саргылана помолчала и вдруг тревожно заглянула мне в глаза.

— Случилось что? Вы уж сразу скажите, за душу тянуть не надо, — тихо попросила она.

Я еще ничего не успел ответить, как в сенцах хлопнула дверь, на пороге появился среднего роста кряжистый якут, лет тридцати пяти.

— А вот и Иван, — засуетилась Саргылана.

Безносов хмуро посмотрел на мои погоны, начал молча развязывать тесемки на кухлянке. Потом перевел взгляд на притихшую жену, кинул ей коротко:

— Ступай собак накорми. Сегодня на заимку уезжаю.

Когда Саргылана вышла, быстро проговорил, не глядя на меня:

— Неужели за мной всю жизнь этот хвост болтаться будет? Прежний участковый наезжал, теперь вот вы… — Он вскинул на меня щелочки глаз.

— А это от вас зависит: будет хвост или нет. А пока что считайте, что я к вам просто познакомиться пришел.

— Да-да, конечно, — он неуверенно протянул мне жесткую ладонь. — Безносов. Иван Безносов. — Потом как-то сразу сник, махнул рукой. — Зачем мне тогда этот соболь понадобился — ума не приложу!

Я знал, что Безносов был оштрафован и лишен на два сезона лицензии на промысловую охоту за браконьерство, но не знал, за что конкретно, и потому попросил:

— Расскажите, если можно.

— А чего ж тут нельзя. Один черт, вы и без меня узнаете. В нашей тайге соболя много когда-то водилось, ну а потом повыбили. И вот лет пятнадцать назад ученые его опять подселять стали. Ну прижился вроде бы соболь; ловить его категорически запретили. А тут недалеко от моего зимовья и увидел я его след. Да-а. Когда шкурка у меня в руках уже была, я и призадумался: поймать-то поймал, а сбыть-то как? Ну через одного знакомого продал скорняку в Якутске, а за тем уже следили, вот и загребли обоих. Тогда-то мне и воткнули за браконьерство. — Безносов, как гвозди вбивая, постучал кулаком по столу. — На всю жизнь памятку сам себе сделал.

— Совсем завязали или еще тянет? — спросил я.

Безносов вскинул на меня глаза, прищурился. Сказал, едва разжимая губы:

— А ты сам, лейтенант, год не поохоться, если жить без этого не можешь, а я посмотрю.

Про старого пастуха Гамо я был наслышан много, а вот встретиться с ним пришлось впервые. Мы сидим в чуме на вытертых оленьих шкурах и курим: я — «Приму», а Гамо затягивается трубкой. Пастух молчит. Я тоже. Постепенно я начинаю вникать в местные обычаи и теперь знаю, что хорошо выкуренная трубка — это уже половина дела. В подарок я привез старику пару больших пачек табака, и теперь он смакует его.

— Хоросий табак. Свежий. Трубка хоросо курилась. — Гамо приподнялся со шкур, посмотрел в булькающий котел, где варилось нарезанное большими кусками мясо.

Я молчу. Знаю, что это все только прелюдия того разговора, с которым я приехал к нему. И ответ на мой вопрос: «Подозревает ли он кого-нибудь в распродаже шкурок?» — я получу гораздо позже.

— Э-э-эх, — загоревал старик. — Однако, помирать совсем старому Гамо надо. Дожил… Вместо того, чтобы со всеми мужчинами бегать сейчас за оленями, бригадир оставил, как какую-то женщину, в лагере. Чтобы Гамо мясо варил.

Я согласно кивнул, участливо поцокал языком.

— А чем я, Гамо, хуже того же бригадира Гришки? Правда, он чуть-чуть быстрей бегает за оленями, но все равно… Нельзя же только из-за этого отправлять на центральную усадьбу.

По чуму разнесся запах свежесваренного мяса. Сразу захотелось есть. Я принюхался, сочувственно кивнул.

— Может, он о вас заботится? Все-таки тяжело вам теперь за оленями бегать.

— Заботится… — передразнил меня пастух. — Чтобы Гамо умер скорей.

Он сердито поднялся, откинул полог чума. Я вышел за ним.

На улице хорошо. Мороз пощипывает лицо. Я вижу, как ледяной корочкой обрастают редкие усы и бороденка старика. Совсем рядом, за кустарником, пасутся олени, и слышно, как боталом позванивают матки. Мне уже говорили, что пастух знает каждого оленя в стаде, а их здесь около тысячи голов.

Из запорошенного инеем кустарника показалась ветвистая голова.

— Мак-мак-мак.

Олень насторожился, застыл в неподвижности, но, увидев хозяина, побрел к пастуху.

— Мак-мак-мак. — Гамо, кряхтя, нырнул в полог чума, через минуту показался с горбушкой черного, круто посоленного хлеба. — Мак-мак-мак.

Олень потянулся мордой к старику, осторожно взял кусок губами, захрумкал, кося огромным влажным глазом на меня. Потянулся опять к Гамо.

— Ступай, ступай. Ишь ты! — Старик пастух потрепал оленя по холке, подтолкнул его в бок. Не поворачиваясь ко мне, сказал тихо: — Этот оленя тоже мой друг. Тоже старик, как и Гамо. Когда в прошлом году он не смог уйти от волков, Гамо спас его от жадных зубов.

Мы медленно поднялись на взгорок. Тоненькие чахлые деревца обступают нас. Здесь даже не тундра, а так, что-то среднее: и тундра и тайга.

С этого места хорошо было видно вокруг. Во-он там застыли в белой неподвижности похожие на пятаки небольшие озерца. А во-он там широкие поляны, истоптанные тысячеголовым оленьим стадом. Председатель колхоза говорил мне, что этой зимой здесь много ягеля и снег неглубокий — олени долго смогут пастись в этих местах без перегона.

От искрящегося снега начинают слезиться глаза, и вытянувшаяся в нитку белая громада далекого хребта теряется в пелене. Позади нас заскрипел снег. С остановившихся нарт соскочил бригадир, разбитной широкоплечий парень чуть старше меня. Увидев бригадира, старик демонстративно отвернулся и по-детски поджал губы. Видно, тот действительно здорово насолил старику.

Бригадир подошел к нам, зло бросил малокалиберную винтовку в снег.

— Дерьмо, а не винтовка! Только зайцев пугать. — Он ловко швырнул меховые варежки на нарту. — За оленями волки пошли. Ночью еще одну важенку задрали. — Бригадир повернулся к Гамо. — Ну что, старик. Обед готов? А то смотри… Если с этим женским делом не справишься — на центральную усадьбу отправлю. А на твое место женщину возьму. Может быть, даже молодую… — Он подмигнул мне. — А?

Старик промолчал, и только старые его глаза сузились еще больше. Я укоризненно покачал головой.