— Дешево голову свою отдаете, — сурово сказал под полковник. — Насчет честных, порядочных людей мы наведем справки. А глаза, как я заметил, бегают не только у таможенника.

Геренский и его помощник молча брели по городу. Каждый был поглощен своими думами Tax они миновали несколько кварталов и, наконец, уселись в каком-то скверике на свободную скамейку.

— Сегодня навестил Богдану Даргову, — тихо начал Геренский. — Встретила меня в каком-то ночном пеньюаре, к тому же явно навеселе, представляешь. Я думал, что такие роковые дамы остались только в опереттах, ан нет, все еще благоденствуют…

— Почему же она кричала «я убью тебя»? Что там у них стряслось? — не удержался капитан.

— Ровным счетом ничего. Они там баловались как дети, хохотали, гонялись друг за другом, и она шутя все это ему крикнула. Знаешь, что сказала Беба, когда я возмутился такой низкосортной липой?

Смилов пожал плечами.

— Она, Любомир, сказала мне: «Вы что, никогда не были влюблены? Вы что, не знаете, что в устах влюбленных даже угроза убить — всего лишь любовная ласка, не более? Я женщина порывистая, горячая, несдержанная (я тебе точно передаю ее слова, Любомир!), вот и заорала Жоржу первое, что пришло в голову»… — «Допустим, — говорю, — вы, Даргова, правы. Почему тогда вы никак не реагировали на смерть Даракчиева и спокойно пили свой коньяк? Это при вашей-то порывистости, несдержанности».

— Тут она разрыдалась и призналась во всем, — усмехнулся Смилов.

— Тут она не разрыдалась и не призналась во всем. Тут она сказала: «Что ж, по-вашему, надо было разыграть сцену в гробнице Капулетти, когда Джульетта просыпается и видит труп Ромео? Откуда я знала, что у Жоржа не сердечный приступ, а что его хватила кондрашка? Или при сердечных приступах своей любовницы вы начинаете рвать на себе волосы?» Так, капитан, я и ушел несолоно хлебавши. Занятная женщина. Верх наглости и вульгарности. Такая вполне могла прикончить Даракчиева.

— Но ведь и другие могли. А поди дознайся, из пятерых заподозренных кто? — Смилов проводил взглядом какую-то жгучую брюнетку и сказал мечтательно: — Эх, раньше работенка наша была — позавидуешь!

— Когда раньше? — не понял подполковник.

— В средние, например, века… Пять заподозренных в убийстве? Вешали их, сердечных, на дыбу, затем, для разнообразия — сапоги испанские и…

— И все пятеро сознавались в убийстве. А представь, что и у нас покаются вдруг все пятеро. Тогда начинай все заново… А если говорить серьезно, Любак, то «дело Даракчиева» затрагивает меня особенно глубоко. Не только самим фактом преступления. И убитый, и заподозренные — все они люди темные, нечистые, вульгарные. Антисоциальные типы. Они живут в невероятной роскоши, владеют неисчислимыми, по нашим с тобой представлениям, богатствами, в общем, благоденствуют. Нет, они не ограничиваются мелкими капризами — модными шубами, магнитофонами, телевизорами. Для них это детские игрушки… Задумайся: если сегодня вечером тысячи честных тружеников размышляют над своими обычными житейскими проблемами — костюм у сына уже мал, хорошо бы купить рубашку отцу, где найти кооператив? — в то же самое время это сборище антисоциальных типов утопает в роскоши. Они блаженствуют в своих сказочных дворцах, катаются в шикарных лимузинах, швыряют деньги направо-налево, выискивая все новые и новые удовольствия. Они растлевают свои жертвы нравственно и физически, сеют повсюду разврат, ложь, лицемерие. Вот что меня угнетает, капитан Смилов. Никак не могу свыкнуться с этой мразью.

— Каждый несет свой крест, — сказал помощник Геренского. — Угнетает или нет, а работа есть работа. Сколько мы бьемся, а дело ни с места. По-моему, после сегодняшнего вашего доклада генерал остался недоволен. Надо сдвинуться с мертвой точки. Не пора ли выяснить источник их огромных доходов?

Минуя поречные кусты буйно цветущей черемухи, участковый инспектор Шухов стал взбираться на каменистую крутобокую сопку. Добравшись до знакомого выворотня, похожего на осьминога, Семен Васильевич примостился на одном из корней и перевел дух. Скупая роса, выпавшая бисером, стряхивалась с листьев исподволь и даже в чаще кустов лещины едва смочила рукава и полы милицейского плаща. Сушь в начале лета предвещала ярые грозы. А пока разгоравшаяся заря знаменовала резвый звонкий день. Она мягко осветила вершины. Меж ними над долинами сквозили сиреневые пологи тумана.

Листья, травы и цветы пахли дурманно, истово.

Инспектор снял форменную фуражку, отер платком высокий лоб с наметившимися залысинами. Вот уже сень лет, отправляясь по делам в сторону предгорий, Шухов непременно поднимался на сопку, хотя ее благополучно можно было бы обойти низом. Однако привычка брала свое, и он, словно впервые, оглядывал открытый с высоты как на ладони поселок Горный.

В тайгу чаще приходилось выбираться зимой. На лыжах, подбитых камусом, лейтенант, а теперь старший лейтенант, быстро поднимался на знакомую сопочку, с которой когда-то впервые увидел селение, ставшее его родным домом, где жила теперь его семья: он да учительница поселковой школы Степанида Кондратьевна, а попросту Стеша. Каждый раз вид на Горное с вершины как бы наново открывал Семену Васильевичу знакомое селение. Инспектор подмечал, как в малых и солидных переменах Горное постепенно приобретает тот вид, который поселок имел на макете в мастерской районного архитектора.

Будущей зимой, говорили, прибудет в поселок рудничное оборудование и начнут строить профилированную дорогу. Много еще будет перемен в этом глубинном таежном углу. Да и теперь людей уже понаехало. Дом инспектора стоит сейчас не крайним в ряду, а пятым. Вон он светится ошкуренными лиственничными стенами, красуется резными наличниками — новостью в этих местах. Не так уж и хороши эти кленовые поделки, мастерил их Семен Васильевич сам. Да тем сердцу дороже.

Избу он тоже рубил почти что один. Не по нужде, в охотку. Местным жителям это понравилось. Они стали относиться к нему с большим уважением. Коли дом ставит — не «сезонный» человек, крепко решил тут корни пустить.

Налюбовавшись вдоволь видом Горного, инспектор двинулся дальше. Шел он не торопясь, с той уверенной обстоятельностью, с какой двигались в горные дебри старожилы, чьи ухватки стали и его, Семена, манерой. Таежный опыт пришел вроде бы незаметно, сам собой, по необходимости, а значит, прочно въелся в душу, стал ее частью.

Дело, которое требовало обязательного присутствия инспектора в отдаленном от его участка горном узле, было сомнительное. Приметил охотник Ефрем Шаповалов три дыма от костра на южном склоне дальних увалов. Там, где охотников быть не должно. Ефрем был новым человеком в Горном, перебрался туда после организации промхоза, когда заработки охотников здорово подскочили. Зверобоем слыл он отменным, хорошим организатором и рачительным таежником. Явился Шаповалов к инспектору под вечер, в день своего возвращения из поездки: он завозил промхозовским катером продукты на зиму в охотничью избушку. Разговор начался издалека. Видимо, не совсем был уверен Ефрем в своих подозрениях, но и таить их про себя считал делом постыдным. Прищурив один глаз от витиеватого дымка махорочной самокрутки, Шаповалов теребил рыжую, по-летнему ухоженную бороду и бросил, будто ком по снежному склону:

— А не понравились мне, Семен Васильич… костры на Хребтовой сопке…

— Эк тебя куда занесло… — протянул сочувственно инспектор.

— На самой-то Хребтовой я не был.

— Что ж костры, что не понравились, в бинокль разглядывал?