— Не смотри так затравленно, дружище, — промурлыкал он. — Тебе бы следовало поблагодарить меня за спасение. Здесь ты в безопасности и полном здравии, поскольку находишься в милой и уютной канализационной трубе, пока там рушится лаборатория.
— Рушится? От удара молнии?
— Нет, просто от ливня. Взяла да и растеклась.
— Как это?
— Очень просто, дружок, — объяснил мой пленитель. — Доктор Норк всем стройматериалам предпочитал гуано. Но, похоже, птички не очень любят кушать цемент. В общем, вся постройка уничтожена, а твои приятели погибли. В живых, кроме нас, никого не осталось.
— Погибли? — не поверил я. — Все? Вы уверены?
— Несомненно! Пришел конец безумному проекту.
— Но девушка, — не унимался я, — ведь она же была в комнате вместе с нами…
— Была, вот это верно. А тебя я успел вытащить через люк и спустить по тайной лестнице. Боюсь, тебе придется взглянуть правде в лицо. Мы одни. Кстати, о лице…
Фигура в плаще помахала небольшой пилой.
— Говоря о лице, я имею в виду свое желание провести собственный эксперимент. С тех пор как лишился лица, я искал случая приобрести другое. Я скрывался в канализационных трубах под лабораторией и ждал своего шанса. Я не желал забирать тупоумную морду Норка, ну и, конечно, мне не подходила ни одна из образин его монстров.
Но когда ты утром появился на острове, я сразу понял: вот наконец то, что надо! К сожалению, не могу предложить тебе обезболивающих, но операция не займет много времени.
— Вы… вы намерены присвоить мое лицо? — со страхом проговорил я.
— Предпочитаю называть это операцией по пересадке тканей, — ответил мой пленитель. — А теперь расслабься, пожалуйста.
Безликий Негодяй занес пилу. Ничего не скажешь — типичная сценка из комиксов, каковыми, вероятно, наслаждались десятки миллионов читателей. Но меня она нисколько не веселила.
Пила коснулась моей шеи…
И тут по подземелью, отражаясь от стен, прокатился дикий рык. Покрытое рыжевато-коричневой шерстью тело подмяло фигуру в плаще и утащило ее в неосвещенную часть канализационной трубы. Оттуда послышались вопли, рычание и куда менее приятные звуки, которые услышишь разве что на президентских совещаниях или в зоопарках.
— Неплохо сработано.
Возле меня стояла Альбинос и перетирала пилой веревки. Она махнула рукой в сторону темной части трубы, где теперь лев трудился над своим экспериментом — переделкой Безликого Негодяя в Негодяя Бестелесного.
— Мы тоже успели спуститься в люк. Сразу за вами.
Потом рухнула стена, и нам пришлось задержаться… правда, ненадолго.
— Значит, он не врал? Лаборатория уничтожена?
— Да, — вздохнула девушка. — Канализация тоже долго не выдержит. Так что давайте выбираться отсюда.
Громкий скрежет придал ее словам больше убедительности. Я обернулся. Часть трубы исчезла, похоронив под обломками и льва, и Безликого Негодяя.
— Сюда, — приказала Альбинос, таща меня по коллектору. — Здесь канализационный сток выходит к морю.
— Благодарю за спасение, — задыхаясь, проговорил я.
— Не стоит, — ответила девушка. — Рефлекс сработал. Ведь моя участь — спасать попавших в беду.
Стенки трубы изгибались. Альбинос шла впереди, я плелся следом. Девушка скрылась за поворотом, и я на ощупь последовал за ней.
Вдруг она взвизгнула.
Я мгновенно проскочил поворот и ухватил ее за руку.
— Что случилось?
Девушка от страха не могла сдвинуться с места.
— Прогони прочь это ужасное существо!
— Кого? — не понял я.
Она прижалась ко мне и обхватила руками.
— Вон там! — визжала она. — Внизу!
— Но это же просто мышка!
Девушка разрыдалась.
Я взял красавицу на руки и храбро двинулся вперед. Мышка с писком юркнула в норку.
Альбинос зашлась в истерическом плаче. Но чем сильнее она плакала, тем шире я ухмылялся.
— Ладно, ладно, не бойся, — успокоил я ее. — Я тебя сумею защитить.
Больше слов не потребовалось. Когда мы выбрались на пляж, ураган уже утихомирился, и лишь несильный приятный дождик окроплял руины огромной лаборатории на утесе.
Вопреки всем опасениям я обнаружил, что мой самолет почти не поврежден, за исключением небольшой поломки шасси. Однако взлететь я сумел и несколькими часами позднее совершил посадку в аэропорту на Ямайке.
В течение одного дня мы с Альбинос вернулись в лоно цивилизации. А во время нашего путешествия мне даже удалось убедить девушку, что такие ее качества, как отвага и бесшабашная удаль, не представляют для Нью-Йорка какой-либо ценности.
— Люди в Нью-Йорке довольно редко встречаются со львами и тиграми, — пояснил я. — Зато мышей там — хоть пруд пруди. Так что тебе обязательно потребуется защитник вроде меня.
Девушка смиренно согласилась. От ее прежнего гонора не осталось и следа.
Мы умудрились пожениться гораздо раньше, чем я представил главному статью о докторе Норке.
Та встреча с редактором оставила в моей памяти болезненный след. Когда тебя обзывают лжецом и горьким пьяницей — это уже само по себе неприятно, но когда тебя вдобавок обвиняют в курении опиума и неумеренном потреблении героина…
У меня оставался лишь один путь.
— Я увольняюсь! — прокричал я, летя кубарем вниз по лестнице от весьма чувствительного пинка под зад, полученного в награду редакторским ботинком.
С журналистикой для меня было покончено. Но Альбинос не возражала. Теперь у меня новая работа. Я приобрел газетный стенд на Седьмой авеню. На продаже газет я зарабатываю не так чтоб уж много, но на несколько новых мышеловок для дома всегда хватает.
Но кроме того, я умудряюсь продавать еще дикое количество комиксов…
Юлий Ким
ХОРОШО УЖЕ ТО, ЧТО СНОВА ПОЮТ ПЕСНИ
Фантастика с обостренный вниманием исследует проблему китча — может быть, потому что ее саму долгое время относили к литературной периферии.
Впрочем, у западного читателя уже успел выработаться определенный иммунитет к образчикам литературного ширпотреба; мы же, в одночасье подхваченные валом китча, похоже, только начинаем выгребать к берегу.
Хотя ради справедливости необходимо отметить, что китч существовал у нас и в прежние времена.
Правда, назывался он произведениями соцреализма.
Противоядием от него были, конечно же, истинная литература… и песни бардов.
Человек с гитарой стал символом нашей внутренней свободы.
Сегодня свободы, казалось бы, через край: хочешь — ставь «мыльные оперы», хочешь — гони «чернуху»…
Юлий Черсанович, похоже, испытание свободой выдержать непросто?
— Нет, свобода сама по себе прекрасна, хотя из этого корня может произрастать разное. Злаки и плевелы.
Во времена хрущевской оттепели свобода была еще весьма ограниченной, обставленной многими табу, однако и в таком виде она привела к оживлению всех видов духовной деятельности. Свобода мысли требует и свободы слова — бардовская песня служила выражением того и другого, хотя возникла в недрах огромного песенного графоманства. На первых порах на звание серьезных поэтов явно не тянули даже те, кто попал потом в маститые (включая вашего собеседника). Однако, несмотря на слабость некоторых стихов, было поймано важнейшее для жанра бардовской песни (а, может, и для искусства вообще) — интонация. Интонация, соответствующая духу времени и характеру поколения. Времена и поколения могут меняться, но суть этого отношения сохранится. Интонационно барды новейшего призыва иные, и это хорошо. Значит, бардовское дело будет продолжаться, оно неостановимо. Клубы самодеятельной песни действуют до сих пор, бардовские фестивали собирают большое число слушателей.
— Вы упомянули табу. Может быть, в известной степени как раз запреты делали бардовскую песню такой популярной? Творчество некоторых бардов в те годы считалось как бы нелегальным.