— Все! — ответила она, снова посмотрела на него и засмеялась, но глаза ее еще больше наполнились слезами, и Торбьорн просто не знал, что ему делать.

— Я, наверно, очень гадко вел себя, — вырвалось у него. Он сказал это с такой нежностью, что Сюннёве невольно опустила глаза и немного отвернулась от него.

— Не суди о том, чего не знаешь. — голос ее дрогнул, и Торбьорну вдруг стало не по себе. Он почувствовал себя совсем маленьким и беспомощным и, не зная что сказать, вымолвил:

— Прости меня, ладно?

Но тут она снова разрыдалась. Торбьорн не мог больше выдержать, он бросился к Сюннёве, обнял ее и тихо спросил:

— Ведь ты тоже любишь меня, Сюннёве?

— Да, — отвечала она, всхлипывая.

— И из-за этого страдаешь?

Она молчала.

— Из-за этого, да, из-за этого? — несколько раз повторил он. Но Сюннёве рыдала все сильнее и сильнее, стараясь высвободиться из его объятий.

— Сюннёве! — сказал он и еще крепче обнял ее. А она склонила голову к нему на грудь и все плакала, плакала.

— Давай поговорим о наших делах, — сказал Торбьорн, усаживая ее на траву; сам он сел с ней рядом. Сюннёве вытерла глаза и попыталась улыбнуться. Тогда он взял ее руку в свою и посмотрел ей прямо в глаза:

— А что твои родители говорят обо мне?

— В общем то же, что и твой отец, — ответила Сюннёве, перебирая рукой траву.

— А что именно?

Что ты немного своенравен… немного, — прибавила она.

— Гм, а ты тоже так думаешь?

Она молчала.

— Такой уж весь наш род, — сказал Торбьорн.

— Но ведь тебя никто не заставляет быть таким, — ответила ему Сюннёве. Торбьорну это не понравилось и он сказал уклончиво:

— Ведь мои родители не гаугианцы.

Сюннёве посмотрела на него укоризненно, и Торбьорн тотчас же пожалел, что так сказал. А Сюннёве заметила ему мягко:

— Если ты намекаешь на моих родителей, то уж оставь их лучше такими, какие они есть… Ведь все-таки они мои родители, и я должна их слушаться.

— Тогда пусть и на меня перестанут наговаривать, — сказал Торбьорн. — И вообще я не понимаю, почему всякий кому не лень, сует нос в мои дела. Ведь никому так не перемывают косточки, как мне.

И тут Сюннёве подумала, что в словах Торбьорна много правды_ Она сама никак не могла понять, почему к нему все относились строже, чем к другим. Подумав немного, она сказала:

— Конечно, это все верно, но… если уж так получилось…

— Значит, я один должен тащить воз, в который они меня впрягли, а сами они даже пальцем не хотят пошевелить, чтобы сдвинуть его с места?

— Да, это, конечно, тяжело, но…

— Но иначе не видать мне тебя как ушей своих?

Сюннёве молчала.

— А ты никогда не спрашивала их об этом? — сказал Торбьорн, привлекая к себе ее руку.

— Я не решалась, — ответила Сюннёве тихо. Он помолчал.

— И ты, никогда не говорила с ними обо мне?

— Нет.

— Откуда же ты знаешь, что они скажут?

— Знаю.

Торбьорн нахмурился, оперся локтем о колено, а голову положил на руку.

— Если так будет продолжаться, не бывать мне на Сульбаккене, — сказал он, помолчав. Вместо ответа Сюннёве снова разрыдалась. Торбьорн не знал, почему она плачет, но вдруг почувствовал, что сам вот-вот расплачется.

— Я ведь знаю, что часто поступал нехорошо. Но ведь меня тоже надо понять… пойми, я вовсе не такой уж плохой. — Он остановился, помолчал минуту. — Мне ведь всего двадцать лет, и… я… — Торбьорн никак не мог закончить свою мысль. — Но тот, кто меня… любит по-настоящему любит, должен… Тут он окончательно смешался и умолк. Вдруг он услышал ее приглушенный голос:

— Не говори так… ты не знаешь, как сильно… Я не могла сказать об этом даже Ингрид… — Она снова разрыдалась — Ты не знаешь… как… я… страдаю…

Он обнял ее и крепко прижал к своей груди.

— Поговори скорее с родителями, — прошептал он, — и увидишь, все будет хорошо.

— Я все сделаю, как ты захочешь.

— Все?

Она повернулась к нему и обвила рукой его шею.

— Я хочу, чтобы ты любил меня так же сильно, как я люблю тебя! — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— А разве я не люблю тебя? — спросил он тихо и нежно.

— Нет, не любишь! Если бы ты хоть немного меня любил, ты бы слушался меня, делал, как я тебе говорю. А ведь ты хорошо знаешь, что нужно для того, чтобы мы были вместе, но ты не хочешь этого. А почему?

Раз уж Сюннёве заговорила о том, что у нее так наболело, она должна была высказать все.

— Боже мой, если бы ты знал, как я жду того дня когда ты придешь на Сульбаккен. Но о тебе вечно говорят что-нибудь плохое, даже твои собственные родители и ты сам в этом виноват.

И Торбьорн вдруг явственно увидел, как Сюннёве ходит по Сульбаккену, ожидая того счастливого мгновения, когда она сможет привести его к своим родителям. И он сам виноват, что это мгновение еще не наступило.

— Но почему же ты не сказала мне об этом раньше?

— Разве я тебе не говорила?

— Говорить-то говорила, но не так, как сейчас.

Она задумалась, а потом сказала, складывая свой фартук:

— Да потому… потому что никак не могла решиться.

Оказывается, она боялась его. Это так его поразило и в то же время тронуло, что неожиданно для себя самого он вдруг поцеловал ее, поцеловал первый раз в жизни.

Поцелуй привел ее в смятение, она даже перестала плакать, глаза ее удивленно раскрылись, а на губах заиграла растерянная улыбка. Она потупилась, потом снова посмотрела на него и вдруг широко улыбнулась. Больше они не проронили ни слова, руки их соединились, но они не решались сжать их сильнее. Наконец она слегка отодвинулась от него, вытерла глаза и лицо и привела в порядок волосы, которые слегка растрепались. А он сидел и думал о том, что раз уж она тоньше и деликатнее других девушек и хочет, чтобы с нею обращались не так как было принято у них на селе, то он сделает все как она хочет.

Торбьорн решил проводить ее, и они вместе пошли к выгону, расположенному неподалеку. Ему очень хотелось взять ее под руку, но его охватила такал робость, что он едва касался ее. Ему даже казалось странным, что он идет рядом с ней. А когда они расставались, он сказал ей на прощанье:

— Больше ты не услышишь обо мне ничего дурного.

Вернувшись, домой, Торбьорн увидел отца, который носил мешки с зерном на мельницу. Дело в том, что вся деревня молола муку на гранлиенской водяной мельнице. Когда повсюду ручьи и речушки пересыхали в Гранлиене воды всегда было вдоволь. Нужно было перенести много мешков, и просто больших и большущих. Немного поодаль женщины стирали белье. Торбьорн подошел к отцу и взялся за мешок.

— Помочь тебе? — спросил он.

— Ничего, я и сам как-нибудь справлюсь, — ответил Семунд, быстро взвалил мешок на спину и пошел к мельнице.

— Здесь работы хватит на всех, — сказал Торбьорн, взял два больших мешка, согнулся и взвалил их себе на плечи, придерживая сбоку локтями. По дороге он встретил отца, который шел за новыми мешками. Семунд скользнул по нему взглядом, но ничего не сказал. Когда Торбьорн возвращался к риге, он снова встретил отца, который нес два еще больших мешка. На этот раз Торбьорн взял только один маленький мешок. Встретив на обратном пути сына, Семунд посмотрел на него гораздо пристальней, чем прошлый раз. Потом вышло так, что оба они очутились возле риги.

— Тебе пришло письмо из Нордхауга, — сказал Семунд. — Приглашают на свадьбу в воскресенье…

Ингрид, на миг оторвавшись от работы, умоляюще посмотрела на брата. Мать взглядом просила его о том же.

— Вот как? — сухо сказал Торбьорн, поднимая самые тяжелые мешки, какие только мог найти.

— Так ты пойдешь? — мрачно спросил Семунд.

— Нет.

Гранлиенский горный выгон очень живописен. Оттуда видно все селение. Прямо под ним — Сульбаккен, окруженный лесом, который отливает всеми оттенками красок, а дальше лежат остальные хутора; их тоже обступает со всех сторон лес, так что зеленеющие поля с усадьбами и постройками кажутся островками мира и счастья, отвоеванными у дикой природы. Глядя на селение с гранлиенского выгона, можно насчитать четырнадцать дворов. Сам Гранлиен находится в самом конце селения, и сверху видны только крыши дома и сараев, да и то если смотреть с самого края выгона. Тем не менее девушки часто глядели на дымок, который вился из труб Гранлиена.