— Может быть ты кого-нибудь приютил, ты, такой острый и колючий? — огрызнулась осина.

— Нет, но у моих корней всегда живет какая-нибудь пташка.

— Ну, разве что у корней, — сказала осина и тряхнула листвой.

Под могучими порывами северного ветра лес пугливо склонялся чуть ли не до земли, елт била по воздуху своими огромными ветвями, а высоко над ней парил орел, задумчивый и спокойный, словно это был не северный ветер, а легкое дуновение зефира, доносившее до него из лесу слабый запах смолы. Все деревья громко возмущались, одна лишь черемуха молчала, однако соседи уверяли, что это она из злорадства. Она так сильно пахла, что ни одна птица с утонченным вкусом не поселилась бы в ее ветвях. Впрочем, теперь и другим деревьям приходилось не лучше. В этом году черемуха так благоухала, что просто ужас.

— Фи, — сказал шиповник и чихнул, — совсем дышать нельзя. — Конечно, к чему такой сильный запах там, где есть аромат шиповника.

Зато сосны ликовали! И ни одна из них не подумала о том, что больше им не придется покачивать на своих ветвях ни одного птичьего гнезда.

— Прочь отсюда! — скрипели сосны. — Прочь…

……………….

— О чем это ты так задумался? — раздался вдруг голос Ингрид.

Кусты раздвинулись, и Ингрид, улыбаясь, подошла к Торбьорну. Он нехотя поднялся.

— Вот ведь какая чепуха иногда лезет в голову! — сказал он вызывающе поглядывая на деревья. — А все-таки слишком уж много болтают обо мне по деревне, — добавил он, отряхиваясь.

— Не понимаю, почему тебя так беспокоит эта болтовня?

— Почему? Да потому что никогда еще обо мне не говорили такого, чего бы я не хотел сделать, если только уже не сделал.

— Но ведь это ужасно!

— Да, ужасно, — сказал он и, немного подумав, добавил: — Ужасно, но это правда!

Ингрид уселась на зеленый мох, а он стоял возле нее, глядя прямо перед собой.

— Мне не трудно стать таким, как они хотят, но лучше бы меня оставили в покое.

— В конце концов это твое дело, тебя никто не неволит.

— Хорошо, если бы так, а все-таки каждый сует свой нос в мои дела. А я хочу, чтобы меня наконец оставили в покое, понимаешь, в покое! — крикнул он почти в исступлении, глядя на парящего орла.

— Торбьорн! — прошептала Ингрид.

Он повернулся к ней и засмеялся.

— Ладно, ладно, — сказал он. — И чего только не придет в голову, просто сам поражаешься! Ты говорила сегодня с Сюннёве?

— Да, только она уже ушла на выгон.

— Сегодня?

— Сегодня.

— С сульбаккенским стадом?

— Да.

— Тра-ля-ля!

— Завтра мы тоже выгоняем скот, — сказала Ингрид, желая дать иное направление его мыслям.

— Я пойду со стадом, — сказал Торбьорн.

— Нет, — отец сам пойдет, — ответила Ингрид.

— Вот оно что, — протянул Торбьорн и замолчал.

— Отец спрашивал сегодня о тебе, — заметила Ингрид.

— Ну и что же? — отозвался Торбьорн, потом срезал ветку и начал обстругивать ее ножом.

— Почему ты так редко говоришь с отцом? — спросила Ингрид мягко и, помолчав, добавила: — Ведь он так любит тебя!

— Очень может быть, — сухо ответил Торбьорн.

— Он часто говорит о тебе, когда тебя нет дома.

— И гораздо реже, когда я дома.

— Но ты сам в этом виноват.

— Очень может быть.

— Не надо так говорить, Торбьорн. Ведь ты же сам знаешь почему вы вечно ссоритесь.

— Почему же?

— Хочешь, чтобы я тебе сказала?

— А что ты мне можешь сказать, Ингрид? Ты знаешь не больше меня.

— Верно, только я тебе скажу, что ты слишком много себе позволяешь, а ведь отец этого не любит.

— Да не в том дело; он просто хочет сделать так, чтобы я шагу не мог ступить без его указки.

— А как же иначе, если ты чуть что дерешься?

— А ты хочешь, чтобы каждый болтал обо мне все, что ему взбредет в голову?

— Вовсе нет, но зачем ты все время лезешь на рожон? Отец никогда ни с кем не дрался, а его все уважают.

— К нему, верно, так не приставали, как ко мне.

Ингрид помолчала немного, потом, оглянувшись по сторонам, продолжала:

— Может не стоит снова к этому возвращаться, но я тебе скажу: не ходи туда, где бывают твои враги.

— Нет именно туда я и пойду. Недаром меня зовут Торбьорн Гранлиен.

Он обстругал ветку и разрезал ее пополам. А Ингрид все сидела и смотрела на него. Потом она спросила:

— Ты пойдешь в воскресенье в Нордхауг?

— Пойду.

Она помолчала минуту, потом сказала, не глядя на него:

— А ты знаешь, что Кнут Нордхауг приехал домой на свадьбу сестры?

— Знаю.

Ингрид посмотрела на брата.

— Торбьорн, Торбьорн!

— А ты хочешь, чтобы я опять позволил ему влезать между мной и моими знакомыми?

— Да он вовсе и не влезает, по крайней мере не больше, чем хотят эти знакомые.

— Никто не знает, чего они хотят.

— Как тебе не стыдно, ты же отлично знаешь!

— Но сама она ничего не говорит!

— Ах, какой ты все-таки! — воскликнула Ингрид, сердито глядя на брата. Потом она встала и снова оглянулась. Торбьорн отбросил ветку, сунул нож в чехол и, повернувшись к Ингрид, сказал:

— Послушай, мне все чертовски надоело. И меня и ее обливают грязью, потому что мы все время что-то скрываем, прячемся… А с другой стороны… я даже не бываю на Сульбаккене, так как, видишь ли, не нравлюсь ее родителям. Мне нельзя заходить к ней, как другие парни заходят к своим девушкам, потому что Сюннёве у нас, оказывается, чуть ли не святая…

— Торбьорн! — укоризненно сказала Ингрид, и в голосе ее зазвучала тревога, но Торбьорн неумолимо продолжал:

— Отец не хочет просить за меня, говорит: «Сначала заслужи ее, тогда получишь!» А все это одни только разговоры, и никакого толку. Вот и все, чем я могу похвастаться. И я даже не знаю, действительно ли она…

Ингрид быстро подбежала к брату и, оглядываясь назад, зажала ему рот рукой. Но тут кусты снова раздвинулись, и оттуда вышла высокая стройная девушка с ярким румянцем на щеках. Это была Сюннёве.

— Добрый вечер! — сказала она, а Ингрид выразительно посмотрела на Торбьорна, как бы говоря: «Ну вот, видишь!» Торбьорн тоже посмотрел на Ингрид, и взгляд его говорил: «Зачем ты это сделала?» На Сюннёве они старались не смотреть.

— Можно мне присесть, а то я очень устала сегодня, — сказала Сюннёве, усаживаясь на траву. Торбьорн низко наклонил голову, будто разглядывал, не сыро ли там, где она села. А Ингрид вдруг посмотрела в сторону Гранлиена и закричала:

— Ах эта мне Фагерлин, опять она отвязалась и забрела в огород. Вот гадкое животное! И Челлерос туда же? Ну я им сейчас покажу! Давно пора перебираться на выгон! — И она побежала вниз по склону горы, даже не попрощавшись. Сюннёве тотчас же встала.

— Ты уходишь? — спросил Торбьорн.

— Да. — отвечала она, но продолжала стоять.

— Подожди немного, — попросил он, не глядя на нее.

— В другой раз, — ответила она тихо.

— Боюсь, слишком долго придется ждать, — сказал Торбьорн.

Сюннёве подняла глаза на Торбьорна, он тоже посмотрел на нее. Оба молчали.

— Сядь, прошу тебя, — сказал он смущенно.

— Не надо, — ответила она, оставаясь стоять. Торбьорн почувствовал, что в нем поднимается раздражение, но вдруг произошло то, чего он меньше всего ожидал. Сюннёве подошла к нему, склонилась к самому лицу и, заглянув в глаза, спросила:

— Ты сердишься на меня?

А когда он тоже посмотрел на нее, она неожиданно заплакала.

— Нет, что ты, — сказал Торбьорн, покраснев до корней волос. Он протянул ей руку, но она не видела ее, так как глаза ее были полны слез. Он опустил руку и спросил:

— Значит, ты слышала все, о чем мы говорили?