— Похоже, что эту ленту мы выжали до конца. Давайте прокрутим ту, где Нэтен и этот парень, радист с корабля, пытаются связаться и точнее направить лучи. У меня есть подозрение, что парень говорит обычные для радистов вещи

и дает отсчет: один, два, три — проверка.

В полумраке послышалась какая-то возня, и экран снова ожил.

Зазвучал отрывок знакомой симфонии, и появились слушатели, сидящие перед экраном.

— В восторге от Стравинского и Моцарта, — заметил «Таймсу» лингвист, прилаживая наушники. — Гершвина не вы носят. Как вам это нравится?

Лингвист сосредоточился на экране, началось интересовавшее его место.

«Пост», сидевший перед ним, повернулся к «Таймсу» и сказал:

— Странно, до чего они похожи на людей.

Он делал заметки для передачи в газету по телефону.

— Какого цвета были волосы у этого типа?

— Не заметил.

«Таймс» подумал, стоит ли напоминать, что, по словам Нэтена, цветовые частоты выбраны произвольно, так, чтобы они создавали наиболее правдоподобную картину. На самом же деле гости могут, например, оказаться ярко-зелеными с голубыми волосами. Можно с уверенностью говорить только о соотношении цветов в полученном изображении, только о цветовых контрастах и сочетаниях цветов.

С экрана снова донесся звук чужого языка. Звуки чужой речи были в общем ниже человеческих. «Таймсу» нравились такие низкие голоса. Стоит ли об этом писать?

Нет, и тут что-то не так. Установил ли Нэтен правильную звуковую тональность? Воспроизводил ли он колебания в их действительном виде, или произвольно менял их так, как ему казалось правильным? Все возможно…

Пожалуй, вернее будет предположить, что сам Нэтен предпочитает низкие голоса.

Полный неуверенности, «Таймс» подумал о том беспокойстве, которое заметил у Нэтена, и его сомнения усилились; он помнил, как это беспокойство было похоже на скрытый страх.

— Я совершенно не могу понять, почему он стал возиться с приемом этих телевизионных передач. Почему он просто не связался с ними? — пожаловался «Ньюс». — Передачи неплохие, но к чему все это?

— Может быть, для того, чтобы понять их язык, — сказал «Геральд».

На экране теперь была явно не пьеса, а реальная сцена: молодой радист и какие-то аппараты. Он повернулся, помахал рукой и комически округлил рот (это, как сообразил «Таймс», означало у них улыбку), а потом начал что-то объяснять насчет оборудования, помогая себе обдуманными, но неловкими жестами и четко произнося слова.

«Таймс» тихо поднялся, вышел в ярко освещенный коридор, облицованный белым камнем, и двинулся обратно. Стереоочки он задумчиво сложил и сунул в карман.

Никто его не остановил. Правила секретности выглядели здесь двусмысленно. Скрытность армейского начальства казалась скорее делом привычки (простым рефлексом, проистекающим из того факта, что все зародилось в Департаменте разведки), чем каким-нибудь продуманным решением держать все это в секрете.

В главной комнате было больше народа, чем когда он уходил. Группа теле- и звукооператоров стояла у своих аппаратов, сенатор сидел в кресле и читал, а в дальнем конце комнаты восемь человек, составив стулья кругом, что-то обсуждали с бесстрастной сосредоточенностью. «Таймс» увидел некоторых, лично знакомых ему выдающихся ученых, работавших в области теории поля.

До него донесся обрывок фразы: «…привязка к универсальным константам, таким, как соотношение…» Вероятно, они обсуждали способы перевода формул одной математики в другую для быстрого обмена информацией.

Их сосредоточенность была понятна, они сознавали, как много могли принести науке новые методы, если бы только они смогли эти методы понять. «Таймс» был бы не прочь подойти и послушать, но до прибытия космического корабля оставалось слишком мало времени, а он хотел еще кое о чем порасспросить.

Кустарный аппарат все еще гудел, настроенный на волну совершающего витки корабля, а молодой человек, который все это затеял, сидел возле телепередатчика, подперев подбородок рукой. Он не повернул головы, когда подошел «Таймс», но это была не грубость, а озабоченность.

«Таймс» присел рядом с ним и вынул пачку сигарет, но вспомнил, что отсюда будет вестись телевизионная передача и курить здесь запрещено. Он спрятал сигареты, задумчиво наблюдая, как редели дождевые брызги на мокром окне.

— Что неладно? — спросил он.

Давая понять, что он слушает, Нэтен дружелюбно кивнул!

— Вы о чем?

— Предположение, — сказал «Тайме». — Это только мое предположение. Слишком уж гладко все идет, слишком многое всем кажется само собой разумеющимся.

— Еще что?

— Что-то в том, как они движутся…

Нэтен отодвинулся, чтобы удобнее было смотреть на собеседника.

— Это и меня смущало.

— Вы уверены, что выбрали верную скорость?

Нэтен стиснул руки и задумчиво посмотрел перед собой.

— Не знаю. Когда я пускаю ленту быстрее, фигуры начинают метаться, и тогда непонятно, почему одежды не развеваются, почему двери захлопываются так быстро, а стука не слышно, почему вещи так быстро падают. Если же я пускаю ленту медленнее, то они вроде бы плавают. — Он искоса изучающе взглянул на «Таймса», — Простите, не расслышал ваше имя.

— Джекоб Льюк, «Таймс», — сказал тот, протягивая руку. Услышав имя, Нэтен крепко пожал ему руку.

— Так вы редактор воскресного научного отдела. Не раз читал. Странно, что мы с вами встретились именно здесь.

— Мне тоже. — «Таймс» улыбнулся. — Послушайте, а как у вас обстоит дело с формулами. — Он нащупал в кармане карандаш. — Видно, что-то не так в вашей оценке соотношения их веса и скорости. Может, все объясняется очень просто — например, малая сила тяжести на корабле и магнитные подошвы? Может быть, они действительно немного плавают?

— К чему беспокоиться? — перебил Нэтен. — Не вижу смысла разбираться в этом сейчас. — Он засмеялся и нервно откинул черные волосы. — Мы их увидим через двадцать минут.

— Увидим ли? — медленно спросил «Таймс».

Наступило молчание. Было слышно, как сенатор с легким шуршанием перевернул страницу журнала, как спорили ученые в другом конце комнаты. Нэтвн снова откинул волосы, словно они мешали ему видеть. — Конечно, — он вдруг засмеялся и быстро заговорил:

— Конечно, мы увидим их. Как же нам их не увидеть, когда у правительства готовы приветственные речи, когда армия поставлена на ноги и прячется за холмами, когда всюду репортеры, телевизионные камеры, готовые передать на весь мир сцену приземления. Сам президент жал мне руку и ждет в Вашингтоне… Не сделав даже паузы, он внезапно заговорил по-иному:

— Черт побери, нет, они сюда не попадут. Где-то какая-то ошибка. Что-то не так. Надо было сказать это начальству еще вчера, когда я начал размышлять над этим. Не знаю, почему я не сказал. Испугался, наверное. Здесь слишком много начальников. Не хватило смелости.

Он крепко ухватил «Таймса» за рукав.

— Слушайте, я не знаю, что…

На приемо-передающей установке вспыхнул зеленый огонек. Нэтен не смотрел на установку, но говорить перестал.

Из динамика раздался голос пришельца. Сенатор вздрогнул и нервно взглянул на громкоговоритель, поправляя галстук. Голос смолк. Нэтен повернулся и посмотрел на громкоговоритель. Его беспокойство уже не было заметно.

— В чем дело? — с волнением спросил «Таймс».

— Он говорит, что они снизили скорость для вхождения в атмосферу. Я думаю, они будут здесь минут через пять- десять. Это был Бад[4]. Он очень возбужден. «Боже, — говорит он, — на какой мрачной планете вы живете». — Нэтен улыбнулся. — Шутит.

«Тайме» был озадачен.

— Что он этим хочет сказать — мрачная? Ведь не по всей же Земле идет дождь.

Дождь за окном стихал. Ярко-синие клочки неба просвечивали сквозь разрывы в пелене облаков. Капли воды, стекающие по стеклам, отсвечивали голубым.

Льюк пробовал найти хоть какое-нибудь объяснение.

— Может быть, они пытаются сесть на Венеру?