— Сократъ здѣсь ночуетъ? — спросилъ Кириллъ Семенычъ.
— Нѣтъ его, не пущаю… Никакъ знакомый паренекъ-то?.. Выправился…
— А не слышно, литейщикъ гдѣ ночуетъ?
— А кто его знаетъ. Вчера ломился, вытолкали… съ полицiей сняли. Ужъ такой скандалистъ. Некогда мнѣ тутъ, крючочникъ сковырнулся, — въ больницу его надо сейчасъ…
Сеня и Кириллъ Семенычъ прошли за перегородку. Крючочникъ лежалъ въ углу, накрытый какой-то дерюжкой. Лицо его почернѣло. Рядомъ стоялъ табуретъ съ крючками и щипчиками: очевидно, крючочникъ работалъ до последняго часа.
— А вотъ и я! — раздался сзади густой басъ.
Всѣ обернулись. Въ дверяхъ, покачиваясь, стоялъ Сократъ Иванычъ. На немъ была синяя рубаха и опорки. Одутлое лицо съ ненавистью глядѣло на хозяина ночлежки.
— Сократъ иванычъ! — вскрикнулъ Сеня.
— Онъ самый… Сократъ Иванычъ… Хор-рошъ? Свободнымъ гражданиномъ…
— Опять заявился?.. Духу чтобъ твоего не было!
— Молчи! я твою квартиру не нарушаю… Молчи, хромая крыса! Знакомыхъ своихъ увидалъ и хочу разговаривать… Что?.. Полицiю?.. Хошь весь полкъ!.. Бери меня на штыки!.. „За свободу и за счастье цѣпи я свои отдамъ!..“ Я теперь всю неправду постигъ!.. Студенты какъ?.. Сенька!
— Семеновъ померъ, — сказалъ Сеня.
Литейщикъ отшатнулся, и глаза его остановились.
— По-меръ? — глухо сказалъ онъ. — Кто померъ?
— Семеновъ студентъ… кто?!. — строго сказалъ Кириллъ Семенычъ. — На голодѣ лѣчимши, померъ.
— На го-ло-дѣ?.. — Онъ прислонился къ перегородкѣ. Его рука сдѣлала неправильный жестъ и упала.
— Ошалѣлъ, — скзалаъ хромой. — И самъ сдохнешь!
— Ты!! — страшнымъ голосомъ крикнулъ литейщикъ. — Хромой!.. Сдохнешь!!. Сдохну… я!.. туда мнѣ и дорога!.. Я!.. А они… ни-ни!.. не позорь!!. Онъ… предсталъ!.. предсталъ, какъ… свѣча!.. По-меръ…
Онъ схватилъ себя за воротъ, рванулъ, и рубаха затрещала сверху до низу.
— Сократъ!.. да ты сбѣсился?!. — испугался Кириллъ Семенычъ.
— О-охъ… — застоналъ крючочникъ за перегородкой.
— Уйдемъ, Сократъ… вишь, человѣкъ отходитъ…
Литейщикъ посмотрѣлъ на крючочника и, покачиваясь, подошелъ.
— Дядя Максимъ!.. Ты это что?.. Ужели помираешь?.. Дядя Максимъ! Ты меня прости, Христа ради… царство тебѣ небесное, вѣчный покой… Дядя Максимъ!..
Дядя Максимъ повернулъ голову и смотрѣлъ на литейщика.
— Съ горя я, дядя Максимъ… окаянный я… а ты… ты тамъ у Господа Бога за меня… Скажи тамъ, что Сократъ молъ Иванычъ съ горя… Студента увидишь, хорошихъ людей… Скажи имъ, что Сократъ Иванычъ хор-рошiй былъ мастеръ… Прощай, дядя Максимъ!.. Тамъ, братъ, крючковъ не понадобится… здѣсь оставишь… Тамъ безъ крючковъ… Никакого инструмента не надо!..
Въ голосѣ литейщика слышалась насмѣшка и грусть.
— Брось ты эту музыку, Сократъ, — строго сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Пойдемъ! Ну, на кого ты похожъ?.. вѣдь звѣрь!..
— А? поиiйти?.. А не выгонишь?.. Этотъ вотъ меня выгналъ…
— Идемъ. Умный ты человѣкъ, а такое безобразiе, необразованность… Не можешь себя придержать!.. э-эхъ!
— Я не могу? я?.. Семеновъ померъ… а я не могу… придержать? Дядя Максимъ!.. Слушай!.. отходишь ты… ну, какъ передъ Богомъ… кончилъ я все!.. Конецъ!.. Бери меня, Кириллъ Семенычъ!
Онъ взглянулъ на располосованную рубашку и сталъ запахиваться, подтягивая ремешокъ.
Простились съ крючочникомъ и пошли. Литейщикъ все время запахивался. Въ темномъ коридорѣ онъ остановился.
— Не пойду я… Куда мнѣ идти?.. Некуда мнѣ идти…
— Ну-ну… иди… обойдется… Брось все и на работу становись… Скоро, сказываютъ, жизнь новая откроется… хорошая жизнь.
— Что?.. какая жизнь?.. нѣтъ ничего…
— Будетъ. Ты иди, знай. Всему обновленiе будетъ…
Сеня слышалъ слова Кирилла Семеныча, сказанныя почти шопотомъ, и думалъ, — какая же это новая жизнь будетъ?
А Сократъ Иванычъ запахивалъ рубашку и бормоталъ:
— Ну, какъ я пойду… въ такомъ… одѣянiи, и къ такому человѣку…
— А ты знай, — иди… не мучайся… Квиты будемъ…
Сеня простился съ ними и шелъ домой со смутными чувствами и думами. Кириллъ Семенычъ еще болѣе выросъ въ его глазахъ своей величавой простотой. Дядя Максимъ явился нагляднымъ примѣромъ сѣрой жизни рабочаго человѣка, такъ плачевно кончающаго свой тусклый, утомительный путь. Сократъ Иванычъ — искренняя натура, безсознательная, мучающаяся людскими неустройствами, съ смутными порывами ко всему хорошему и честному, сбивающаяся съ пути и снова подымающаяся.
Сложная человѣческая жизнь проходила передъ Сеней однимъ краемъ. Въ этой тяжкой и темной жизни — и какiе люди!.. Здѣсь, въ городѣ что!.. а тамъ, въ деревнѣ?.. Но вѣдь есть же счастливая жизнь, должна же быть! Да, должна. Ее строятъ медленно, въ тишинѣ кабинетовъ и лабораторiй немногiе, забывая о себѣ…
Вотъ и домикъ; въ кабинетѣ Василiя Васильевича горитъ лампа; голова съ красивымъ лбомъ склонилась надъ бумагой… Здѣсь профессоръ продолжаетъ свою многолѣтнюю работу на пользу и счастье людямъ, дурнымъ и хорошимъ. Сотни людей идутъ мимо съ угрюмыми лицами и не знаютъ, что совсѣмъ близко, камень за камнемъ, созидается будущая новая жизнь. И Сеня былъ счастливъ, что онъ понимаетъ своего профессора, вѣритъ въ будущее и готовитъ себя къ нему.
Глава ХХIII. Перемѣна
Осенью Сеню приняли въ Земледѣльческую школу на стипендiю имени профессора Фрязина. Рекомендацiя Василiя Васильича имѣла большое значенiе, тѣмъ болѣе, что Сеня былъ выходцемъ изъ крестьянской среды: быть можетъ, онъ вернется въ эту среду и принесетъ опытъ и знанiе, а это входило въ задачи школы.
Кириллъ Семенычъ былъ радъ отъ всего сердца.
— Только зацѣпись, а тамъ и пойдешь… Вонъ Василiй-то Васильичъ, какъ солнце свѣтитъ.
Уже въ концѣ зимы вернулся съ работы Прохоровъ и, узнавъ о Сенѣ, зашелъ въ школу. Сколько воспоминанiй!.. Говорили о Семеновѣ.
Прохоровъ разсказалъ о тѣхъ ужасахъ, которые пришлось пережить на голодѣ.
— И не передашь… и вспомнить тяжело. Пришелъ я поговорить съ тобой по душѣ… Ты уже не маленькiй теперь и поймешь меня. На дорогу ты теперь становишься, въ тебѣ приняли участiе… Счастливый случай тебя вырвалъ… Такъ вотъ, не забудь, что сотни тысячъ такихъ, какъ ты, не вырвутся изъ тьмы и нищеты… Не забывай, братъ, этого… Я перехожу въ другой университетъ по особымъ причинамъ, можетъ быть, и не встрѣчусь больше съ тобой… Помни, что ты не имѣешь права забыть тѣхъ, изъ среды которыхъ вышелъ. А то были случаи: выскочитъ такъ-то вотъ и плюнетъ на всѣхъ.
— Ахъ, что вы, Александръ Николаевичъ… Нѣтъ, нѣтъ… Я знаю, я понимаю все, о чемъ вы говорите.
И они разстались, крѣпко пожавъ другъ другу руки.
Вскорѣ послѣ посѣщенiя Прохорова Сеня зашелъ въ праздникъ къ Кириллу Семенычу. Вспомнили прошлое, загадывали о будущемъ.
— А Сократъ-то, слыхалъ? пить-то бросилъ, какъ отрѣзалъ. На вечернiе курсы ходитъ, черченiемъ занялся…
Кириллъ Семенычъ взялъ съ полки нѣсколько листовъ съ геометрическими фигурами.
— Ишь, какъ чисто… Ему это нужно по его части… Геометрiю зудитъ. Обстругалъ доску, выкрасилъ черной краской и жаритъ мѣломъ… Вотъ она наука-то!.. Сурьозный сталъ.
Въ одно изъ такихъ посѣщенiй зашелъ и Сократъ иванычъ съ товарищемъ. Это былъ литовецъ Куртенъ, блондинъ, съ большими голубыми глазами, молчаливый и сосредоточенный. Онъ слушалъ только, покачивалъ головой и покуривалъ трубочку. Сократъ Иванычъ былъ чисто одѣтъ, движенiя были спокойны, въ лицѣ — сосредоточенность. Прежняго Веселаго размаха и порывовъ не было. Уже по внѣшнему виду чувствовалась происшедшая въ немъ перемѣна.
— Вотъ какой ты теперь сталъ, — скзалаъ онъ Сенѣ. — Учись, учись. Я вотъ тоже за книжки взялся, хоть мнѣ и 46-ой…
— Ежели-бъ мы дураками не были, то ли бы было?.. развѣ жили бы мы по нарамъ да щелямъ?.. мерли бы съ голоду?.. Мы бы всѣхъ правовъ добились и устроили бы свои порядки, жизнь бы устроили!.. — говорилъ литейщикъ взволнованно.