— На постели не борются! — отрубил предрик.

Нет, это было не просто грубо, это было оскорбительно. Никогда, никому не позволила бы Зинаида Гавриловна разговаривать с ней в таком духе. Осадила бы она и предрика. Но это так оглушило ее, что на некоторое время она потеряла дар речи, сидела совершенно глухая и ничего не видела перед собой. Как бы впала в шоковое состояние, застыла.

Вскоре состоялось заседание бюро райкома.

Подавленная Зинаида Гавриловна ничего не сумела сказать в свою защиту, лишь просила по-человечески понять ее.

Александра Павловна пыталась отстоять Зинаиду Гавриловну, доказывала, что ошибка ее не так уж непростительна. Ивашков спас ей жизнь, и удивительно ли, что после этого понравился. Нехорошо, что она уступила ему, но хорошо, что разобралась потом, отказалась выйти замуж. Кроме того, нельзя упирать на связь с сектантом, потому что далеко не ясно, кто он, Ивашков. Лично она убеждена, что он ни в бога, ни в черта не верит.

Но ничто не помогло. Зинаиду Гавриловну исключили из партии. А Александре Павловне за попытку выгородить фельдшерицу, смазать политическую и моральную суть вопроса дали выговор.

Страшный это был удар. Вышла Зинаида Гавриловна из райкома совсем разбитая. И окажись она одна, трудно, ох как трудно было бы ей собраться с силами! Но Александра Павловна и Иван Семенович поддержали ее.

— Это горе, но не беда. Райком не понял — крайком поймет.

Нелегко дался Зинаиде Гавриловне и разговор с сыном, хотя и был он коротким.

Когда мать вернулась из райкома, у Максима стеснило грудь — так она потемнела лицом, такое страдание было у нее в глазах.

«Ну что?» — взглядом спросил он, помогая обессилевшей матери снять пальто.

Зинаида Гавриловна, прочитав на лице сына этот немой вопрос, ничего не ответила, прошла в комнату, села к столу. Долго сидела, собирая остатки выдержки. Потом сказала тихо, сдержанно:

— Прости меня, не могу я ничего тебе объяснить. Но поверь, не было никакой подлости, была только ошибка…

— Я верю, — полушепотом отозвался Максим.

Когда Тихон вместе с отрядом студентов отправился на уборку в родное село, он никак не думал, что эта поездка круто изменит его судьбу. Тем более не предполагал, что ему суждено сыграть немалую роль в жизни Дины, той хрупкой студентки, которую он неприятно удивил, отказавшись подвезти Аришку с мешком хмеля. И уж вовсе не ожидала ничего подобного Дина. Но началось все именно с того, что странным показался ей этот поступок богатыря парня.

Хотя странным на первых порах показалось Дине здесь многое, даже само название деревни.

Большая Дымелка! Во-первых, и теперь она была небольшая, а если сбросить со счета недавно рубленные дома, выделявшиеся свежими тесовыми и шиферными крышами, то легко представить, что в недалеком прошлом деревня выглядела вовсе маленькой. Во-вторых, дымиться здесь, кроме печных труб, ничто не могло. Трубы же эти есть в любом селе, над крышей любого дома. Не знала Дина, что деревню назвали Дымелкой отнюдь не случайно. Еще в восемнадцатом веке в этих местах был чугунолитейный завод, и жители Дымелки жгли для него древесный уголь.

Странным, неожиданным оказалось и то, что ребятам и девчатам предложили пойти на сенокос. Студенты настроились работать на хлебоуборке, видели себя на комбайнах, плывущих по бескрайнему полю, или на токах среди неумолчно стучащих машин, возле нескончаемого потока зерна. Пусть поставили бы их не у штурвала, а на соломокопнители, пусть не зернопульты и автопогрузчики, а обыкновенные лопаты дали в руки — все же работали бы на уборке хлеба. А то вот тебе — сенокос!

— Это правда? — недоверчиво вырвалось у кого-то.

— Конечно, правда, — прозвучал позади них женский голос.

Студенты оглянулись: голос показался всем знакомым. В контору вошла женщина, которая вчера по приезде студентов в колхоз устраивала их на ночлег в клубе, потом хлопотала под навесом у плиты-времянки, старалась посытнее накормить с дороги. Тогда они приняли ее за повариху. Но теперь и тут получалось что-то странное. Узколицый мужчина, которого они считали председателем, при появлении женщины торопливо поднялся из-за стола, кивнул на студентов:

— Хорошо, что подошли, распоряжайтесь теперь сами, Александра Павловна.

К общему конфузу, Александра Павловна и оказалась председателем колхоза. Да, несомненно, это была вчерашняя расторопная «повариха». Но как же разительно она изменилась. Все видели: у плиты хлопотала самая что ни на есть простая хлебосольная хозяюшка в пестреньком ситцевом платье, в цветастом переднике с накладными карманами, в косыночке, повязанной с кокетливой небрежностью. Она поминутно шутила, смеялась над каждым острым словом. Теперь же перед ними как будто совершенно другая женщина — сдержанная, с неторопливыми движениями. Хорошо сшитый темно-синий костюм делал ее словно выше, стройнее, строже. А главная перемена произошла с лицом. Вчера, разгоревшееся от жаркой плиты, оно было кирпично-красным, сегодня же на нем лежала тень утомления, озабоченности, и слабый румянец едва проступал на щеках.

— Да, не удивляйтесь, что у нас еще сенокосная пора! — Председательница объяснила: из-за поздней весны и жаркого лета травы были реденькие, низкорослые, но после перепавших в конце июля дождей буйно тронулась в рост молодая трава — подсада, как ее называют крестьяне. И самый хороший сенокос пришелся на август. Ничего не поделаешь, сибирская погода своенравна, приходится к ней приспосабливаться.

На просторных лугах, на ровных холмах траву в алтайских колхозах давно косят тракторными косилками, сгребают сено тракторными граблями, складывают в громадные зароды тракторными стогометами — в общем труд механизирован. Не то ожидало студентов. Косогор, к которому подвез их шофер Степан, уходил вниз так круто, лог был так глубок, что на тракторах косить было немыслимо. И развернуться с машинами негде, и опрокинуться ничего не стоит. Но трава выросла добрая, оставить ее на корню колхозники не могли, выкосили начисто где конными косилками, а где по старинке — ручными косами. Студентам предстояло довершить дело тоже вручную.

Кто бывал на сенокосе, тот знает, какая это нелегкая и в то же время поэтичная работа. Никогда не пахнут травы так сильно и густо, как пахнут они, если скошены простой литовкой и сгребены ручными граблями с деревянными зубьями. Конечно, машинами косить траву, убирать сено и легче, и быстрее, и выгоднее, но валки получаются раскиданнее, сохнут до побурения, а громадные железные тракторные грабли неизбежно гребут и землю, поднимают пыль — сено частично теряет свой аромат. Из-под литовок валок ложится плотный, толстый, сохнет медленно, обесцвечивается лишь сверху. Перевернешь такой пласт — сено зеленое, как лук, пахучее до упоения. Особенно, если не помочило его дождем да не было по утрам сырых, долго плавающих по логам туманов, от которых сено начинает отдавать плесенью. Чистое, пахучее, мягко похрустывающее — впору такое сено заваривать вместо чая. Да оно и вправду идет на чаек: из обсыпавшихся листочков, из сенной трухи делают на фермах целебный для телят сенной настой. И вообще таким сеном в колхозах зря не раскидываются, кормят им лишь молодняк да приболевших животных.

А может, и не только в ручной уборке дело. На равнине, в степи, там, где можно вести машинный сенокос, травы более однообразны, чаще всего растет сухой аржанец. А по логам да косогорам в кустарниках — тут тебе и мятлик, и клевер, и лисий хвост, и тимофеевка — самое богатое разнотравье.

…Взялись за дело с воодушевлением. Сначала многим, особенно городским ребятам и девчатам, труд этот показался почти пустячным — хитрое ли дело орудовать граблями? Все разбрелись по склону, и каждый стал грести как ему вздумается: один погнал валок под уклон, другой — в гору, третий — поперек склона.

— Поехали, кто в лес, кто по дрова, — хмыкнул Тихон. — Учитесь-ка!