Наташа недоверчиво улыбнулась.

— И ты ждешь, что вот эти, вот Хеся, Яков, Юс и остальные — что они переменятся? Как, почему? Ты сам не знаешь, чего ты хочешь.

— Я жду, чтобы видеть яснее. Больше ничего. Если не они, так есть другие, должны быть другие! Свободно растущие, открытые к движению жизни. Но на ком поставить крест? Как осмелиться? Для этого надо лучше видеть, больше знать. Я и жду, смотрю. В себя и в них.

Наташа задумалась.

— А о «новых людях», совсем новых — ты прав. Их ждать страшно. Кто знает, какие они, новые-то? А если вроде Юрия Двоекурова?

— Двоекуров? Да, он совсем новый. Или уж совсем старый. Человек ли?

— А кто же?

— Существо… Организм… Особь…

— Рода человеческого? Михаил, а мне иногда кажется, что мы все, такие, как мы были и есть, — выродки, случайности, что мы дикие еще, а вот Юрий — это нормальная особь человеческая, и будущее для таких, как он…

— Брось, пожалуйста, — перебил ее брат, смеясь. — Мы пришли, сейчас поезд. Простимся лучше, некогда болтать.

Яков и Хеся дожидались их у последнего поворота, на тропинке.

— Вот мой поезд, — сказал Яков. — Прощайте. Бывайте здоровеньки.

Справа, за кустами, беззвучно подкатывался толстый, черный, большетрубный поезд.

— Вы разве в эту сторону? — спросила Наташа.

— Да, уж лучше в эту.

И Яков, придерживая пальто, надетое внакидку, вбежал по деревянной лесенке на платформу и скрылся за будкой.

Поезд, вздохнув, остановился и через полминуты, опять шумно вздохнув, пополз дальше.

— Я пройду с вами, — сказала Наташа, — сейчас будет другой.

На мокрой деревянной платформе было пустынно. Грязный мужик возился у забора, около тачки. Собака, желтая, худая, бродила между рельсами. Солнце хотело и не могло закатиться. Старалось изо всех сил — и все-таки светило. Пронзительно, точно кузнечики, пели вечерние жаворонки. Под насыпью из канавы уже белый вечерний пар подымался. Больная сырость. А солнце все так же золотило мокрые березы.

Они трое ходили по платформе, не зная, что делать, что говорить.

Хеся, между ними двумя, казалась особенно маленькой и беспомощной. Михаил ласково смотрел на нее, но Наташа с ужасом чувствовала, что начинает ее ненавидеть. Зачем — она? Что она путается под ногами? Каких таких перемен ждет от нее Михаил? Напрасно. Наташе хочется еще многое Михаилу сказать, а при ней нельзя. И, однако, он едет с Хесей, а Наташа остается. Да, он пленник. Вот кто держит его, вот такие Хеси, которых нельзя покинуть… и с которыми все равно он не пойдет вперед.

— Вы уедете, Наташа? — спросила вдруг Хеся. Наташа взглянула на нее жестко.

— Не знаю. Должно быть, уеду. Мне хочется уехать.

Опять они ходят молча. Слушают жаворонков, трещащих как кузнечики, глядят на мокрое солнце, которое не хочет закатываться, и ждут поезда, который увезет Михаила и Хесю.

Наташа хочет спросить у Михаила, когда они увидятся, увидятся ли еще, — и молчит.

Юруля превесело провел несколько дней. Никто ему не надоедал, он дурачился с Лизочкой, два раза, и опять очень удачно, виделся с Машкой, преображаясь в приказчика цветочного магазина. Машка его еще забавляла; и даже трогала своей первобытной беззаботностью и малыми претензиями. Ей, кажется, и в голову не приходило спросить франтоватого приказчика, женится ли он на ней. Эта радость сегодняшнему дню и нравилась Юрию.

«Не понимает ведь ничего, — а как верна настоящему человеческому инстинкту! — думал он весело. — Лизочка уже подмочена, да ничего, и она славная!»

Хесю у Лизочки Юрий не заставал, спросить о ней забыл, а так как Лизочка не заговаривала, то он и решил, что портниха, слава Богу, исчезла с горизонта. Ну их совсем! И Кнорра не видно. Должно быть, пристроила его Хеся опять… Тем лучше. Юрий очень рад, что увез его тогда от слюнявой пули прочь. Чем бы дитя ни тешилось!..

Одно только неприятно вспоминалось Юрию: Саша Левкович. Без глупых хлопот не обойтись. Уж очень Мурочка ненадежна, уж очень Саша угрюм. Чем-нибудь разразится. Припугнуть бы Мурочку? Да лень сейчас к ним ехать. Там посмотрим.

Получив кипу повесток в закрытом пакете, Юрий вспомнил, что это из общества «Последних вопросов», где завтра будет заседание. Он хоть и не дал Морсову обещания быть, но самому захотелось пойти, любопытно вдруг сделалось: что они там?

Послал повестки, кому только вздумалось. Хорошо бы сестру Литту у графини из-под носу утащить. Позабавится девочка, «умные разговоры» послушает. Возиться с ней нечего, только привезти да отвезти.

Поехал домой и стал улещивать графиню-бабушку. Так ловко повел дело, что старуха согласилась. На повестке стояло: «Собеседование о „Приговоре“ Достоевского». Юрий, чтобы не пугать графиню именем Достоевского, не показал ей повестки, а только уверил, что общество «научное» и основано «лучшими нашими силами», да к тому же еще «закрытое». Литта замерла от волнения: не верила, что пустят. Но графиня даже не навязала Литте ни одной приживалки, отпустила без условий. Юрий заслужил ее доверие.

— Будь завтра готова, деточка, — говорил Юруля в передней. — Подбери волосы, чтобы взрослой казаться. Да ведь ты уж взрослая. Вот тебе еще две лишние повестки, захочешь — отдай кому-нибудь.

Раскрасневшаяся девочка молча кивнула головой. Подумала, что отдаст Михаилу завтра… если он возьмет, если… ему можно.

«Однако, что это, черт, за „Приговор“! — подумал Юрий. — Ничего решительно не помню. Канитель какая-нибудь метафизическая»…

В эту минуту Литта, будто угадав, о чем он думает, сказала:

— А я знаю «Приговор», Юруля. Это такое коротенькое, в «Дневнике»… Это о самоубийце… Я ведь всего Достоевского очень знаю, у тебя же брала в кабинете. Как интересно. Только страшно.

— В «Дневнике», ты говоришь?

— Да. Я знаю где. Хочешь, принесу?

Через минуту она принесла ему потрепанный томик старого издания и перегнула его на нужном месте.

— Помнишь?

Юрий взглянул.

— Захвачу с собой. Пробегу дома. Забыл, в чем тут дело.

На Острове Юрию сказали, что был Левкович, ждал его, но потом ушел. Досадно. А может, к лучшему.

Вечер у Юрия был занят, но он успел проглядеть забытые странички Достоевского. С первых же строк понял, что должны тут говорить Морсов и его присные, — и стало еще веселее. «Приговор» ему понравился своей простотой; как просто и легко его… если не наизнанку вывернуть, то в настоящую сторону подвинуть.

Юрий совсем не прочь иногда от «умных разговоров»; это ведь тоже игра, да еще какая! Единственная, допускающая искренность, правдивость; игра без условностей — и все-таки самая настоящая игра. Юрий за то и жизнь любил, что такое в ней разнообразие игр.

Собираются.

Пожалуй, уж и собрались — такая куча народу. Почти все толпятся в столовой, в смежных комнатах, — в зал еще не идут. В зале торопливо занимают места только старые, — худые и толстые, — дамы и скромные посетители из новеньких.

Помещение обширное и какое-то глупое, неизвестно для чего приспособленное. Впрочем, есть и библиотека, позади, темноватая и прохладная. А залу, когда в ней собирается общество «Последних вопросов», устроители налаживают по-своему, довольно странно: длинный стол с эстрады несут вниз, на середину комнаты, а стулья для публики ставят кругом, в несколько рядов. Это не очень удобно, — зала длинная и узкая, — но уж так решил Морсов и его помощники: они ненавидят «эстрадность» и даже хотели бы совсем искоренить «публику»; им мечтается собрание, где каждый подает голос и во всем принимает участие.

Это, конечно, мечты, и большинство собравшихся именно «публика»; не совсем обыкновенная, но публика.

Юрию все очень понравилось, едва он вошел.