Сеновал находился вровень с верхушками стен, и сразу от него начинали подыматься балки крыши. В дальнем углу лежал ворох сена, которое Гибби принял за солому, оставшуюся от каких–то других зёрен. Но тут его взгляд зацепился за нечто знакомое. На полке, свесившейся с ближайшей балки, лежал рядок сырных головок. По–видимому, их положили туда, чтобы как следует выдержать. Они были хорошо известны Гибби по городским витринам: он знал, что это сыр и что его можно есть, хотя не имел ни малейшего понятия, откуда он берётся, и сперва подумал, что он растёт на поле, как репа.

Гибби до сих пор полагал (ведь его пока никто не поправил), что в деревне ничего никому особенно не принадлежит и предназначается большей частью для животных, а во время своих странствий он почти что стал чувствовать себя одним из них. Ему очень хотелось есть. Он схватил одну головку обеими руками и поднёс к лицу. От сыра исходил прекрасный аромат, но он оказался очень твёрдым. Это было не страшно: зачем же тогда ему даны такие острые и крепкие зубы? Гибби попробовал откусить от одного из круглых бочков и, деятельно работая зубами, вскоре прогрыз корку и добрался до сыра помягче. Но не успел он проглотить первый кусок, как в амбар вернулись люди, и Гибби решил остановиться и подождать, чтобы они не услышали, как он возится наверху. Проще всего было просто лечь ничком на сеновале и не двигаться. Гибби так и поступил и теперь мог видеть нижний деревянный настил, только приподняв голову и заглянув через край сеновала. Правда, выглядывать он не решался и поэтому видел лишь верхний конец одного из цепов, когда тот подымался высоко в воздух. Но смотреть на него было скучно, и хотя Гибби съел совсем немного сыра, этого всё же было достаточно, чтобы пробудить в нём страшную жажду. Ему ужасно захотелось выбраться, но он не осмеливался спускаться вниз: своими палками эти люди пришибут его в один момент! Он лежал наверху и вспоминал о бедном маленьком ёжике, которого недавно повстречал на дороге. Тогда, глядя на него, Гибби подумал, что и ему неплохо было бы обзавестись такой же одёжкой из колючих иголок, чтобы воинственно взъерошивать их, когда понадобится. Но потом крестьянин, проезжавший мимо, заметил ежа возле изгороди и, несмотря на все его колючки, прибил беднягу до смерти одним ударом своего хлыста. Везде, по всему миру Гибби видел одно сплошное убийство.

Наконец, устав от бездействия и не в силах больше бороться с жаждой, Гибби, неслышно, извиваясь всем телом, тихонько подполз к другому краю сеновала, чтобы посмотреть, что там. Он обнаружил, что сено навалено вовсе не на верхнем настиле, а горой подымается снизу, из небольшой каморки в конюшне. А вскарабкавшись на эту кучу и заглянув на другую её сторону, Гибби увидел внизу прекрасного белого коня, спокойно поедавшего точно такую же странную солому, на которой лежал сейчас он сам. За конём виднелись спины других лошадей, вовсе не похожих на красавца–соседа: громоздких, неуклюжих и совсем не белых. Все они шумно жевали, и Гибби возлежал как раз на том, что служило им пищей. Гибби решил тоже попробовать их еду, но она оказалась даже хуже овса, потому что от неё он чуть не задохнулся и так закашлялся, что едва не выдал своё присутствие мужчинам, работавшим внизу. И как это лошадям удаётся запихивать себе в горло такую сухую, неприятную пищу? Хотя, конечно, сыр тоже был сухой, но пришёлся ему вполне по вкусу. Наверняка, сыр, как и эта непривычная солома, тоже был приготовлен для лошадей. Гибби очень хотелось угостить прекрасного коня кусочком сыра. Он понимал, что, несмотря на свои огромные зубы, конь вряд ли справится с целой головкой. Нельзя ли отломить от неё хороший кусок так, чтобы не заметили люди? Нет, пожалуй, ничего не получится! Разве что взять молоток на длинной ручке, вроде тех, которыми крестьяне разбивали камни на дороге, — но где его возьмёшь?

Тут в дальнем конце конюшни открылась дверь, вошёл человек и вывел двоих лошадей, оставив дверь нараспашку. По наваленному сену Гибби съехал в стойло к белому коню и быстро выскочил наружу. Вокруг было только поле, так что ему даже не пришлось перепрыгивать через заборы. Отбежав чуть подальше, Гибби огляделся и, наученный опытом, прямиком поскакал к ближайшей ложбинке, где надеялся отыскать воду.

Убежав из амбара, Гибби не думал туда возвращаться. Он повиновался единственному повелению, «вверх по Дауру», а оно неизменно толкало его вперёд. Напившись из ручья, он поднял голову и взглянул вслед убегавшей воде. Ручей был довольно большой и широкий, и Гибби вдруг страшно захотелось разузнать, откуда бежит эта живительная влага, так чудесно его освежившая, и увидеть, как её источник пробивается из земли. Он подумал, что ручей, скорее всего, течёт от подножия огромной остроконечной горы, возвышавшейся неподалёку. Надо пойти за ним и посмотреть. И Гибби, по привычке повинуясь первому появившемуся желанию, последовал за ручейком. Однако, вскоре ручей резко свернул в сторону, и Гибби понял, что путь на самом деле гораздо длиннее, чем он предполагал. Вместо того, чтобы вести его к горе, ручей сворачивал в сторону и скрывался у подножий других холмов. Однако тут же перед маленьким странником весело струился ещё один небольшой ручеёк, который, казалось, бежал прямо с горы и как раз на этом месте с шумом и брызгами вливался в ручей побольше. Если последовать за уже знакомым ему ручьём, тот уведёт его слишком далеко от Даура, так что лучше пойти за тем, что поменьше. Гибби отыскал брод помельче, перебрался через широкий поток и побежал вдоль журчащей воды. Чувствуя себя вдвойне свободным после утреннего заточения на сеновале, Гибби радостно скакал вперёд. Природа уже начала понемногу исцелять его сердце. Её просторы, открытость, красота, переменчивость и дружное единение всего мира в этих переменах уже начали приносить малышу утешение в его горьком разочаровании в себе подобных. Ручей, вверх по которому он сейчас бежал, струился в расщелине невысокого горного хребта, почти сплошь покрытого сосняком и другой мелкой порослью. Тяжёлая зелень сосен перемежалась с бледными, изящными ветвями свежераспустившихся лиственниц, наполнявших воздух своим ароматным дыханием. Каждый кустик их мягких иголочек пристёгивался к ветке тёмным узелком, а промеж них с ветвей свисали шарики и кисточки прошлогодних шишек густого коричневого цвета. Но все деревья росли на противоположном берегу ручейка и выглядывали из–за края расселины, как будто из–за стены. Там, где бежал Гибби, расселина была почти голой, и только кое–где попадались кустики вереска.

Пробежав немного вдоль по руслу своего ручейка, Гибби увидел переброшенный через него мостик, на другом конце которого виднелись ворота с мощными железными прутьями. Их столбы были увенчаны волчьими головами, вытесанными из камня, а по обеим сторонам к ним склонились две огромные рябины, чьи древние, узловатые стволы и ветви странно отличались от свежей, молодой листвы. Гибби пересёк мостик, подошёл поближе и, прижавшись лицом к железным прутьям, посмотрел, что делается на другой стороне. Тут он заметил домашнего кролика, улизнувшего из своей клетки. Кролик, поседевший от старости, как какой–нибудь дряхлый друид, восседал посредине дорожки, посыпанной гравием и заросшей мхом, ведущей в невысокую рощицу юных лиственниц, среди которых там и тут одиноко возвышались престарелые деревья. Вдруг из рощицы выскочил большой спаниель и бросился на кролика.

Гибби вскрикнул, кролик белой молнией метнулся в лесок, а спаниель помчался за ним. С тяжёлым сердцем Гибби отвернулся и зашагал прочь. «Кто посильнее, — сказал он себе, — всегда съедает того, кто слабее!» Это было его первое жизненное обобщение, но уже через несколько лет он добавил к нему ещё один вывод: «Но человек не должен так поступать, если хочет оставаться человеком».

Продолжая свой путь, Гибби всё дальше и дальше убегал вверх по ручью, но скоро бежать стало невозможно, потому что приходилось то перебираться через большие валуны, то по колено утопать в болоте; на вязкой поверхности плавали тускло–кровавые пятна, и Гибби с содроганием от них отворачивался.