— Представь себе, сахиб, он обшаривал их одежду, точно обезьяна в поисках блох. Я видел. А когда забрал все, что было ценного, уложил сирийцев на подножку. Затем мы проезжали мимо какого-то лагеря бедуинов, и он сбросил их. Но он, похоже, честный малый, ибо оставил им кое-какую мелочь, чтобы купить еды, если что подвернется.

После сикх стоял с полчаса, сверкая белыми зубами, и наблюдал, как Мэйбл перевязывает нас с Джереми, ибо сикхов всегда развлекает вид белого человека, вынужденного терпеть неудобства. Сикхи — славный народ, но любопытный во всех смыслах этого слова и питающий склонность ко всякого рода странным развлечениям. Когда Мэйбл, наконец, освободила меня, я отпустил в его адрес шпильку, и он рассмеялся, принимая ее как комплимент.

Странно, как быстро люди успокаиваются после возбуждения. Совсем как птицы. Вот ястреб камнем падает на живую изгородь. Шум, трепыхание… и тишина. А минуту спустя над изгородью снова слышно чириканье, словно не было разбойника, который схватил и унес одну из этих пташек. Так и мы. Даже Грим расслабился и увлеченно рассказывал о Фейсале и давно минувших днях, когда Фейсал, подобно легендарному Саладдину, вел арабские войска к победе.

Но вот что особенно странно. Нельзя сказать, что мы были единственными пассажирами в поезде. Например, в нашем вагоне ехала целая толпа армян, арабов и прочей публики, которую принято именовать левантинцами, если нет желания вдаваться в тонкости. Следующий вагон, где произошло наше славное сражение, не то чтобы ломился, но и не был пуст, да и в других вагонах тоже кто-то ехал. И все же никто не попытался вмешаться. Каждый занимался своим делом. Отсюда вывод: в основе правил хорошего тона лежит благоразумие.

Когда поезд, медленно преодолев гору, покатился, подпрыгивая, по плодородным, но давно не возделанным сирийским нагорьям, все армяне в поезде, как по команде, сняли шляпы и заменили их красными фесками. Понятное дело: лучше, чтобы на голове красовался головной убор новообращенного, чем она станет мишенью какого-нибудь бедуина с винтовкой.

Все путешествие представляло собой коктейль из удивительных событий и вещей. И не меньше всего нас удивило то, как спокойно и уверенно наш поезд бежал по одноколейке. Ее состояние было таково, что каждый толчок наводил на мысль, что следующий станет последним в нашей поездке. Имелись фонари, но не было керосина, чтобы зажечь их, когда стемнеет. Как-то нас тряхнуло над водопропускной трубой, и из ржавого тендера просыпалась пара бушелей угольной пыли. Машинист остановил поезд, и его помощник побежал назад с совковой лопатой и куском мешковины эту драгоценную пыль собирать.

За окнами ничто не радовало взгляд, кроме убогих деревень и развалин, среди которых паслись козы да изредка можно было увидеть верблюда. Германский Генштаб подошел к выполнению своей задачи со всей ответственностью. В этой местности есть мед, много меда, и он хорош, потому что пчел трудно забрать и увезти. Но единственные твари, которые дают здесь молоко, — это козы, их стада трудно назвать многочисленными, и если вам захочется пообедать кувшином козьего молока, придется выдоить два десятка этих скотинок. Богатство Сирии — в ее прошлом и будущем.

Еще не стемнело настолько, чтобы лишить нас возможности любоваться пейзажем, когда Гриму полностью удалось убедить нас в том, что Сирия — не место для личности такого масштаба, как Фейсал. Здешние арабы-землевладельцы обобраны дочиста.

Деньги есть только у иностранцев, а они заботятся лишь о том, чтобы правительство благоволило к той или иной вере и племени. Учредить здесь королевство — все равно что проповедовать новую веру на Эстер Стрит. Можно раздавать брошюры, суп и одеяла, но веры у вас должно быть с кита, а не с горчичное зерно, иначе вы бросите дело, не дождавшись, пока пожертвования окупят расходы.

Все это время в глубине моего сознания шевелилась одна мысль… которая в ходе нашего путешествия переросла в уверенность: вся затея Грима — чистой воды авантюра. До сих пор я не числился советником королей, да и они не обращались ко мне за советами. А если бы один из них обратился — не сомневаюсь, я принял бы это близко к сердцу и подумал бы десять раз, прежде чем предложить человеку, ставшему надеждой для пятидесяти миллионов, собрать вещички и вкусить неведомо насколько горечь изгнания. Я сам ни за какие коврижки не согласился бы стать королем. Но доживи я до такого, мне пришлось бы не по душе послать все к черту. И, пожалуй, захотелось бы отвесить малому, выступившему с подобным предложением, крепкого пинка.

Но после любования видом из окна вагона и беседой Грима с Хададом я пришел к выводу, что Сирия недостаточно хороша даже для крикуна с уличных митингов, не говоря уже о человеке со славой и характером Фейсала. И когда, наконец, мы увидели убогую россыпь огней и поняли, что приближаемся к Дамаску, я был готов посоветовать кому угодно, включая Фейсала, делать отсюда ноги, пока можно.

Пока наш кочегар скреб железный пол, собирая угольную пыль, а поезд на последнем издыхании подползал к темному перрону, Грим занялся поистине загадочными приготовлениями. Он дополнял свой наряд короткой кривой саблей, висевшей на расшитом поясе, — арабы носят такие скорее для красы, чем ради пользы. Сейчас Грим снял этот пояс и, пошарив в темноте, без единого слова объяснения опоясал Мэйбл. Затем, вместо того, чтобы накинуть свой мусульманский плащ, набросил его на плечи нашей спутнице, потом покопался в мешке, сдернул с Мэйбл шляпу и заменил белым платком, который стянул обычным двойным золоченым шнуром из верблюжьей шерсти.

Вскоре появился наш друг кондуктор и, обратившись к «полковнику», то есть ко мне, предложил отнести вещи. Едва он подхватил наши пожитки и вышел, Грим нарушил молчание.

— Теперь она — полковник. А я Грим. Только не перепутайте!

Тут мы заметили лица под шлемами: офицеры армии Фейсала заглядывали в окна вагонов, высматривая нежелательных гостей. Из-за их спин раздался голос кондуктора, который крикнул нам по-английски:

— Есть еще сумки, полковник?

— Быстро вылезай, Джереми, — скомандовал Грим, — и устрой из визита полковника большой балаган.

Джереми мгновенно превратился в крайне деятельного приближенного, который рвется показать всему миру, что его повелитель — действительно важная шишка. Клянусь, такой рекламы не делали еще ни одному новоиспеченному миллионеру или современному демагогу. Офицеры шерифа выстроились на почтительном расстоянии, готовые отдать честь, едва высокий гость соизволит ступить на подножку.

— Что делать со шляпой мэм, сахиб? — спросил Нарайян Сингх. В темноте были видны только белки его глаз и предмет в его правой руке, который индус покачивал.

— Съесть, — ответил Грим.

— Господи! Это моя лучшая шляпа! — возмутилась Мэйбл. — Дайте ее сюда, пронесу ее под плащом.

— Избавиться от шляпы! — скомандовал Грим, и Нарайян Сингх удалился, дабы отправить дивное творение из золотой легхорнской соломки и маков в паровозную топку. Я дал ему десять пиастров для машиниста и пять для кочегара, так что можно сказать, это было весьма ценное топливо.

— Что ты на этот раз задумал? — спросил я Грима.

Но он не ответил и принялся давать Мэйбл короткие сухие указания.

— Ты — полковник Лоуренс. На вопросы не отвечаешь. Если кто-то отдаст тебе честь, шевельни рукой и слегка наклони голову. Ты как раз его роста. Гляди прямо перед собой и шагай широко. Голову еще чуть вперед… Да, вот так.

— Я боюсь, — заявила Мэйбл. Однако это была всего лишь просьба о новых указаниях. Ей вовсе не было страшно.

— Вздор, — отрезал Грим. — Помни, что ты Лоуренс, вот и все. Они отдадут тебе Дамаск, только попроси. Следуй за Джереми, остальное предоставь нам.

Не сомневаюсь, что последние несколько часов Грим прорабатывал этот план в голове. Но позже, в ответ на мои упреки, он ответил в своем стиле: