— Сами разберемся! — оборвал комендант.

Встал с постели Игорек. Он протирал глаза и, видно, плохо понимал, что происходит.

Комендант подошел к печке, открыл заслонку. И спокойно спросил:

— Что, не загорелось? Как же вы, пан учитель, такую ценную литературу — и в печку?

— Пан комендант, вся эта провокация шита белыми нитками, — ответил учитель. — Пан солтис, вы должны узнать правду и рассказать ее людям. Часа два назад на чердаке нашего дома был какой-то прохвост и подбросил все это, — Александр Федорович указал на ворох незагоревшейся в печке бумаги.

Солтис испуганно смотрел в печь. Комендант криво усмехнулся и, покачивая головой, процедил:

— Пан Моцак! Вы образованный человек и не могли придумать объяснения получше? Кто ж понесет на чужой чердак такие книжечки! Коммунисты рвут их из рук, жизни за них не жалеют, а вы…

— Кто понесет? Вы прекрасно знаете, кто их принес!

— Ну, не будем терять времени. — Комендант встал и подошел к печке. — Значит, не загорелись? Хорошо. Еще где есть?

— У меня никогда ничего подобного в доме не бывало. Потому-то я сразу все и бросил в печь…

— Как только узнали, что мы едем к вам, — докончил фразу комендант. — Интересно бы установить, кто вам сообщил об этом.

— Эх вы! — вздохнул учитель. И больше он не сказал ни слова, пока не услышал приказа собираться.

Едва Александр Федорович оделся в старенький черный костюм, комендант надел ему наручники.

— Папа! Папа! Зачем тебя спутали? Распутайте его. Распутайте! — закричал Игорек, вырываясь из рук матери.

Чуть свет Гриша и Санько опять прибежали к учителю. Дома оказался только Игорек. Он сидел на земляном полу посреди комнаты и связывал куски шпагата в одну длинную веревочку. На вопрос ребят, что он делает, Игорек ответил:

— Петлю. Мама сказала, надо повесить того, кто принес нам страшные книжки.

— А папа твой еще не вернулся?

— Мама сказала, теперь он вернется, когда я буду уже большой. А я буду много есть, чтоб скорее вырасти.

Насупившись, Гриша и Санько вышли из осиротевшего дома.

— Санько, смотри! — наклонившись, прошептал Гриша. — Чей это след?

— Полицая, — сказал Санько, увидев в грязи след сапога.

— Как раз! У полицаев на сапогах подковы. А у самого коменданта разве ж такая маленькая нога?

— Чей же?

— Чей, чей! Того, кто был на крыше и все подстроил!

— Правда? — удивился Санько.

— Сам посмотри: полицейские приехали отсюда, лошадей поставили возле дверей. — Гриша потащил Санька к двери: — Видишь, их большие следы идут прямо в дом, а к глухой стенке им не за чем было идти.

— А! Что узнаешь по следам! — уныло ответил Санько.

— Эх ты! Да я каждую корову знаю по следу. Даже когда грязи нет, разыщу. По следу можно все узнать… — Гриша снова присел возле следа. В черной густой грязи каблук сапога отпечатался так четко, что видны были все гвоздики. На самой середине каблука один гвоздик скрутился червячком. Внук сапожника знал, что так скручивается гвоздик, когда попадает на другой, вбитый раньше.

— Санько, теперь везде будем искать этот след. Не я буду, если мы его не отыщем!

— Давай смотреть возле каждого дома, где есть сапоги, — предложил Санько.

На ходу они начали считать дома, в которых есть сапоги. Насчитали четыре: у попа, у дьяка, у писаря и у самого учителя.

Сапоги учителя не брались в расчет: они были другой формы. У попа нога как лапоть. Его широченные мокроступы знает вся деревня.

К вечеру Санько уже знал, что отпечатки сапог писаря и дьячка совсем не похожи на таинственный след возле дома учителя.

Утро только начиналось. Над высокими дымарями висели тяжелые облака густого темно-сизого дыма. В безветрие дыму некуда было податься, и, придавленный холодным отсыревшим небом, он оседал прямо на крышах. Под воротами и плетнями, точно мохнатые серые щенята, прятались сизые клубки тумана. А по улице со стороны имения уже шел пан Суета с неразлучной черной книгой под мышкой. И где-то на самом краю Морочны время от времени раздавался глухой, словно отсыревший, голос десятника:

— На шарварок! На шарварок!

Люди, как всегда, запирали ворота, прятались по задворкам, убегали в поле. Не прятался на этот раз только дед Сибиряк. Как нищенскую суму, повесив через плечо серую, много раз штопанную торбу, он шел на конюшню графа. В торбе он нес швайку, дратву, две печеные картофелины и луковицу. Он часто спотыкался, хотя смотрел прямо себе под ноги.

На второй день после ареста учителя приказчик объявил, что Грише в школу ходить не разрешено и что управляющий приказал и самому деду Конону перебраться на конюшню и работать шорником до тех пор, пока не отработает долга. Оляна просила управляющего вместо отца взять на работу ее. А тот и слушать не стал. Тогда она решила упасть в ноги самому графу. Но ясный пан уехал охотиться на уток. Заплаканная, убитая горем Оляна возвращалась домой. И как-то незаметно для самой себя свернула на тропинку, по которой когда-то ходили с Антоном в лес.

Антон издали заметил Оляну и вышел ей навстречу по той же тропинке вдоль опушки леса. Остановился возле невысокого, но толстого, наполовину сожженного молнией дуба. Метрах в трех от земли дуб когда-то был начисто срезан. Но он пустил новые ветки на самом верху и теперь стоит снова буйный, кучерявый. Антон с грустью посмотрел на дерево и вспомнил давнее, утерянное навсегда.

…Стоят они вдвоем с Оляной под дубом, ждут, пока пройдет ливень. А молнии на куски рвут черное майское небо, и гром сотрясает землю до основания.

— Антон, любимый, может, это бог на нас гневается? — шепчет девушка, дрожит и с диким ужасом смотрит на беснующееся небо.

— Не бойся, гроза сейчас кончится, — выходя из-под дуба, успокаивает ее Антон. — Мы пойдем до батюшки и уговорим его обвенчать нас.

— Он не захочет без согласия батька.

— А это на что? — показал Антон узелок с деньгами.

В этот миг все вокруг него вдруг вспыхнуло хлестким ослепляющим огнем. И огонь этот словно проглотил его невесту.

— Оляна! — не своим голосом закричал Антон.

Но снова грянул гром и заглушил его голос. Опять стало темно. И Антон не увидел Оляны. А дуб, под которым они только что стояли, остался без ветвей и дымился, как большой догорающий костер. От срезанной кудрявой кроны его до самой земли была отколота добрая треть сердцевины. Черная, обуглившаяся, она торчала, как переломанная кость.

— Оляна! — крикнул Антон еще раз.

А когда молния сверкнула опять, он увидел Оляну уже вместе с ее отцом на дороге. Толстыми веревочными вожжами Конон Багно гнал свою дочку домой. А через день Оляна стояла в церкви под венцом с Харитоном Круком, у которого был и свой дом, и ковалок земли. И раскололась жизнь Антона Миссюры, как тот дуб под ударом грома. Вместе с невестой у него словно отняли и счастье, и разум, и смекалку… За что ни возьмется, нет ему удачи. Первое время он старался во что бы то ни стало разбогатеть. Все что-нибудь выдумывал: то бричку-самокатку, то плуг такой, чтоб пахал без коня, а то смастерил водяное колесо, такое, что сразу может приводить в движение просорушку, молотилку и веялку. Ни на одну из этих машин в Морочне не было спроса, и они не принесли Антону ничего, кроме разорения и насмешек. На селе стали считать его чудаком и неудачником. А когда он в кузне устроил электрический движок и осветил свое рабочее место, кто-то спалил его кузню. Разоренный в прах, Антон уехал в Америку, надеясь заработать много денег, купить самый лучший в Морочне хутор и если не переманить к себе Оляну, то хоть отомстить ее отцу, погнавшемуся за каким-то там ковалком земли Харитона Крука. Но из Америки Антон Миссюра вернулся несчастнее, чем был. Вместо долларов привез оттуда тропическую малярию да подобранную где-то на пароходе голубую бархатную шляпу с розовым бантом на боку. Он не знал, что это была дамская шляпа, и гордо щеголял в ней по праздникам. За это и прозвали его Американцем. Со временем это слово сократилось, обтерлось, как старая, долго ходившая по рукам монета, и получилось короткое прозвище: Маракан.