Гриша с минуту стоял на месте. Его удивил какой-то незнакомый радостный страх, появившийся после поцелуя. Он не знал, что делать, и не отрываясь смотрел на Олесю.

Вдруг, как вихрь, Гриша сорвался с места. Ему захотелось еще и еще раз поцеловать эти огненно-спелые смородинки.

Подпустив его совсем близко, Олеся бросила ему в лицо горсть белой цветочной кашки, а сама легко, как горлица, метнулась в сторону.

— Ну, — крикнул Гриша, — теперь держись!

Но в это время на конце поляны громко, протяжно затрубила корова.

Олеся вздрогнула, вспомнив, что шла совсем не затем, чтобы резвиться и бегать. И виновато опустила голову.

Гриша понял, что радостная минутка, которую оба только что пережили, улетела, как птица из открывшейся клетки.

— Олеся, что с тобой? — спросил он с участием. — Маму жалко?

Олеся закусила губку и, отвернувшись, начала растирать ногой траву. И вдруг, едва сдерживая рыдание, сказала:

— Мама не разрешает больше ловить рыбу.

— Почему? — убитым голосом спросил Гриша.

Олеся заплакала. Сорвалась с места и побежала. Гриша догнал и, схватив за руку, остановил ее под огромной сосной. Олеся отворачивалась и плакала навзрыд.

— Ну, что случилось? Почему не разрешает?

— Не разрешает, и все, — с трудом ответила девушка.

Почувствовав, как сразу ослабли пальцы Гриши, высвободила свою руку и пошла прочь.

Гриша молча смотрел ей вслед. Бледно-голубое платье, как ручеек в густом лесу, мелькало то там, то тут. Вскоре оно растворилось в сизой дымке, мревшей в глубине леса.

Старый сосновый бор сумрачно молчал, словно и не было здесь никогда веселого смеха.

Где-то у самой верхушки сосны со звонким треском обломился пересохший сучок. И опять нависла тоскливая, сосущая сердце тишина.

Гриша стоит на высоком красном столе и играет на маленькой золотой скрипке. А кругом толпа, как на базаре. Кто слушает молча, кто плачет. А кто-то тихо стонет и время от времени шепчет:

— Гриша, помоги, помоги…

Гриша перестал играть. Прислушался, и вот уже нет вокруг него никакой толпы, а только речка. И Олеся, стоя в лодке, вынимает наставку, в которой бьется черная пудовая щука. Бросив золотую скрипку, Гриша бежит на помощь Олесе. Но вдруг за спиной слышит стук в дверь. Где ж там дверь? Никакой двери и не видал. А стучат. Все громче и настойчивей.

— Сейчас! — силится ответить Гриша, но лишь мычит сквозь сон и поворачивается на другой бок.

А стук повторяется настойчивее и громче. Наконец Гриша просыпается. В ворота сарая и на самом деле кто-то вовсю барабанит кулаками.

— Гришка, открой! Скорей! — слышится тревожный, сдавленный шепот.

— Санько?! — Гриша кубарем слетел с сеновала и — к воротам. Отдернул засов, высунулся в сырую непогожую тьму ночи. — Откуда ты?

— Хватай палку. Бежим! — торопил Санько. — Учителя хотят обокрасть.

— Что ты?

— Сам видел, кто-то полез на чердак.

Выхватив из плетня по палке, друзья огородами помчались к дому учителя.

С тех пор как Санько ушел на заработки, Гриша его не видел. Ходили слухи, вроде Санько так разбогател, что купил сапоги и каждый день ест хлеб и запивает лимонадом. Только один дед Конон недоверчиво качал головой: плетете, мол… И вот он, Санько. В том же полотняном пиджачке, теперь уже изодранном в клочья. И даже не в постолах, а совсем босой.

Перепрыгивая через плетни и заборы, друзья взбудоражили всех собак. Гриша понял из торопливого рассказа друга, что тот ничего не заработал у Мейзеля, а только обносился. Платил хозяин половину того, что платят на других фанерных фабриках. Рабочие не вытерпели, разбили фабрику и разошлись. Отправился домой и Санько. В Морочну он вошел вот только сейчас. Проходя мимо старой хаты Ивана Гири, где жил теперь учитель, заметил, что кто-то лезет на чердак. Но лишь подойдя к Гришкиной хате, он догадался, что учителя хотят обокрасть или поджечь.

Возле дома учителя было тихо, темно. Притаившись под глухой стенкой и посматривая из-за угла на чердачную дверцу, ребята долго прислушивались. Собаки от злости рвали цепи и заливались так, словно в каждый дом лезло по шайке воров. Но мало-помалу они успокоились, и на селе стало тихо. Тесно прижавшись друг к другу и держа наготове палки, ребята босиком стояли па раскисшей от бесконечных сентябрьских дождей студеной земле. Ноги коченели. Зубы стучали. А с чердака никто не спускался.

— Сань, давай разбудим учителя и все расскажем, — не вытерпел Гриша.

— Выдумал! Скажет, вдвоем одного побоялись. Да и неловко ночью беспокоить!

— Сам пойду, я у него уже три раза был. Стой тут, следи за чердаком…

Гриша пробрался к двери. И только потянул веревочку щеколды — дверь открылась. Он вспомнил, что этот дом не запирается на ночь, потому что к Анне Вацлавовне днем и ночью приходят люди за медицинской помощью.

— Пане учитель! — прошептал Гриша.

Проснулась Анна Вацлавовна и подбежала к двери.

— А? Заболел кто-нибудь? Где?

— Нет, никто не заболел. Это я, Гришка Крук.

— Что случилось, Гришутка? Сейчас я зажгу лучину.

— У вас на чердаке воры!

— Воры? Что ты, милый! У нас и в доме воровать нечего, не только на чердаке.

Проснулся и Александр Федорович. Жена объяснила ему, в чем дело. Зажгла лучину. Накинув плащ и на босу ногу натянув сапоги, учитель вышел с Гришей во двор.

— О, да вы вдвоем, — сказал он, заметив прижавшегося к стенке Санька, — и оба босые? Сейчас же в комнату, на печку.

— Пане учитель, возьмите палку, — стуча зубами, предложил свое оружие Санько.

— Марш в комнату! Управлюсь без палки.

Анна Вацлавовна посадила ребят на лежанку греться, а сама тоже вышла.

Учитель возвратился не скоро. Когда вошел, сразу же раздул огонь в коминке, бросил на стол кучу книг и газет. Бледный, расстроенный, он повернулся к ребятам:

— Спасибо, что разбудили… Только жаль, что вы еще несовершеннолетние и не можете быть свидетелями. Кто-то подбросил нам книжки, за которые можно угодить в самую Картуз-Березу.

— Но все же, если что случится, сошлемся на них, — взволнованно говорила Анна Вацлавовна. — Мол, ребята видели, как кто-то лез на чердак.

— Ах, что уж там докажешь! — перебирая книжки, ответил Александр Федорович.

— Нужно поскорее сжечь все это! — хозяйка бросила книги в печь и начала растапливать.

Возле дома послышался топот лошадей.

— Быстро через крышу сарая и огородами домой! А то еще скажут, что я вам читал все это. — Александр Федорович кивнул на печь, где никак не разгоралась отсыревшая и слежавшаяся бумага.

— Это про политику? — спросил Гриша. — Дайте мы спрячем.

— Поздно. Хоть сами ушли бы незаметно…

Ребята убежали. А учитель подошел к печи, чтобы помочь жене:

— Керосинчику бы!

— Что ты! Банка сухая, — ответила Анна Вацлавовна.

В коридоре уже шарили, отыскивая вход.

— Ложись, Аня. Я сам с ними…

Рывком открылась дверь, и в комнату просунулась красная физиономия коменданта полиции.

— Дозвольте войти, пане учитель, — пророкотал он и, не дожидаясь разрешения, вошел.

Печка была уже закрыта. Хозяйка лежала в постели. Хозяин стоял возле стола. На приветствие коменданта он ничего не ответил, только, подложив сырой лучины, убавил свет в коминке, чтобы в темноте скрыть свое волнение. За комендантом вошли два полицая и солтис[10]. Полицейские остановились у двери. А солтис, держа в руках шапчонку, вышел на середину комнаты.

Бросив в огонь лучину посмолистее, комендант сел к столу и объявил, что должен сделать обыск, так как есть сведения, что учитель хранит большевистскую литературу.

— Пан учитель, — комкая свою потрепанную шапчонку и переступая с ноги на ногу, смущенно заговорил солтис, — пан учитель, я битый час уговаривал пана коменданта не беспокоить вас ночью. Да какое-то падло написало, что вы, значит, большевик, красный. Ей-богу, не верю, пан комендант. И сейчас не верю…