— Хорошо. Я слышу. Слышу, черт возьми!..

Потом что-то тяжелое навалилось на меня, опрокинуло на землю…

Разбудил меня сильный грохот. В землянке было темно. Я торопливо кинулся, чтобы разбудить Толю, но его уже не было. Быстро надев шинель, я выскочил в траншеи. На улице светало. В траншеях было пусто. Я даже растерялся и лишь когда увидел в стороне, над полустанком Митрошкино, зарево, сообразил, что там идет бой.

Я кинулся с высотки. У меня было единственное желание — догнать роту. Но в лощине я угодил под минометный огонь и целых полчаса пролежал на земле, чуть прихваченной утренним морозцем. Как только стих бой, я побежал к полустанку и наткнулся на наших батарейцев. От них узнал, что полк сняли с позиций ночью и бой идет уже давно, что полустанок в наших руках и фронт ушел по ту сторону реки.

Я вспомнил, как ночью мне грезилась какая-то чушь, и только теперь догадался, что это меня будил Толя.

Лишь спустя два часа мне удалось перебраться на другой берег. На окраине небольшой деревушки — она только что была отбита от гитлеровцев — я остановился возле группы солдат.

На железной бочке сидел пожилой ефрейтор, дымил самокруткой в палец толщиной и что-то рассказывал столпившимся возле него солдатам. Заметив меня, он оглянулся и на мой вопрос, не знает ли, где рота Таркасова, сказал:

— Так это ж мы.

— Сам Таркасов где?

— Вот по дороге идите. — И ефрейтор махнул рукой в сторону другого конца деревни. — Там он где-то. Таркасова-то ранили опять.

— Может, его уже увезли?

Ефрейтор усмехнулся:

— Увезешь его! Пока его ноги носят, он никуда из роты не пойдет. Не первый раз уже… — И вновь повернувшись к солдатам, ефрейтор продолжал: — Поливал он нас из пулемета, зараза, — ни дыхнуть. Думаем, загубит дело…

Я невольно прислушался.

— Ну, а Русланов со мной рядом лежал. — Ефрейтор жадно затянулся. Выпустил дым единым выдохом. — Смотрю, у парня глаза горят, а автомат так стиснул — пальцы побелели. Дядя, говорит, Кузьма, ведь всю роту перебьют… Да и сам я понимаю: еще десять минут — и крышка нам. Нет ходу ни вперед, ни назад. А тут опять слышу Русланова: «Дядя Кузьма, гранаты дайте». Свои-то он, видно, раньше еще в дело пустил. Я и не сразу скумекал, зачем гранаты ему. Дал. А он ползком вперед. Подполз к дзоту — и гранату. Потом на амбразуру, как Матросов… Тут мы и пошли…

Солдаты слушали напряженно, кто-то бросил:

— Парнишка-то — малец совсем. А духом-то… Не он бы — положили нас. И наступления, может, не получилось бы…

Я не сдержался.

— Товарищи, о ком это вы? А? — заволновался я. — Из газеты меня прислали…

Ефрейтор посмотрел на меня, посоветовал:

— Вы, товарищ младший лейтенант, к нашему командиру роты обратитесь. Тут уж дело такое… Как бы не напутать чего. А он точно знает, тоже рядом был.

Таркасова я нашел в конце деревни. Он стоял, привалившись к опаленному стволу березы, и отдавал какие-то распоряжения двум солдатам. У него правая рука была на перевязи, забинтована голова. Увидев меня, Таркасов улыбнулся:

— А, корреспондент. Успехи каковы?

Я смутился. Оставив вопрос Таркасова без ответа, попросил рассказать его о подвиге солдата Русланова. Лишь я назвал эту фамилию, как лицо командира роты посуровело, провалившиеся глаза жестко заблестели.

Таркасов скупо пересказал историю, которую я уже мельком слышал от ефрейтора. Я был буквально ошеломлен, когда узнал, что Русланов — это Толя. Я стоял и оторопело смотрел на Таркасова, точно лишившись дара речи, потом взволнованно выдохнул:

— Совсем неприметный парень. У человека биография только начиналась.

И опять, как при первой встрече, Таркасов холодно сказал:

— Ну, если школа, комсомол, армия… не входят в биографию?..

Таркасов пожал плечами и отвернулся. И тут только я понял, что этот человек очень хорошо знает людей и в его суждениях о них было много такого, чего еще не хватало мне.

Когда я уже отошел от Таркасова, он крикнул мне вслед:

— И не забудьте — ему было только семнадцать лет!..

Ваня Чугуев познакомился с ним в первый же день, когда прибыл в зенитный дивизион, в котором ему предстояло служить и воевать. Чугуева назначили во вторую батарею, и он, прикрыв рыжеватыми ресницами глаза, сидел в землянке управления, прислушивался к разговору телефонистов и ждал, когда за ним придут. Вскоре в землянку вошел солдат. По возрасту он годился Чугуеву в отцы. Худощавое, морщинистое лицо, прямой нос, над толстыми губами топорщились прокуренные усы. У порога солдат старательно вытер ноги, снял шапку, обнажив большую бритую голову. Всем кивнул:

— Вечер добрый!

— Добрый вечер, Харитоныч! — почти хором ответили приветливо телефонисты и засуетились, уступая ему место возле печки.

— Присаживайся.

Довольный оказанным ему вниманием, Харитоныч улыбнулся.

— Рассиживаться недосуг. Я за пополнением к вам.

— Что ж у вас там никого помоложе нет?

— А я, что ли, старик? — Харитоныч молодцевато расправил плечи. — Порядок у нас такой: в чей расчет пополнение, тому и забота. Сержант прихворнул малость, меня и послали. — И, погладив ладонью усы, продолжал: — Все бы не беда, если бы людей побольше присылали. А то расчеты у нас неполные. В нашем и подносчик один, и заряжающего на днях в госпиталь проводили.

Харитоныч окинул Чугуева изучающим взглядом. Вид у того был неказистый: темно-синие обмотки и черные ботинки номера на три больше положенного размера, отчего носки у них, как у лыж, загнулись вверх, шинель висела мешком, шапка-ушанка поминутно сползала на глаза и целиком закрывала уши.

Харитоныч вздохнул:

— Н-да, дела, леший дери, — и, шагнув к Чугуеву, протянул руку: — Давай знакомиться. Огородников моя фамилия. А по батьке — Семен Харытоныч.

Рука у него была сильная, мускулистая.

Скрутив на дорогу по папироске, они вышли из землянки и пошли узкой тропкой: Харитоныч впереди, Чугуев следом. Вокруг них теснились высокие толстые сосны. Пыля снегом, с присвистом шумел в шапках деревьев ветер. Изредка, когда солдаты проходили просеки, ветер налетал с силой, неприятно студил лицо.

Узнав, что Чугуев из деревни, Харитоныч всю дорогу расспрашивал, как там живут, потом задумчиво заключил:

— Значит, туго, говоришь? Ясно: бабы одни да ребятня. Спрос с них не такой, как с мужика, — и пояснил: — Я тоже сельский. Под Омском наш колхоз. До войны-то жизнь налаживаться стала, а война все спутала, леший ее дери. Плохо сейчас живут. Хлеб с мякиной едят и того не вдоволь. Работают с темна до темна. И нельзя иначе. Моя старуха тоже в колхозе работает. На людях-то все не так маятно. А то ведь одна она живет, как былинка.

— Что ж, у вас и детей нет? — спросил Чугуев.

Харитоныч насупился и долго молчал, о чем-то раздумывая. Потом сказал:

— Сын у меня был… Под Курском убили…

Харитоныч опять умолк. Чугуеву стало неловко. Он понял, что задал ненужный вопрос, что тронул больную, никогда не заживающую рану в сердце этого пожилого солдата. Он поспешил переменить тему разговора и стал расспрашивать о второй батарее. Но остаток пути Харитоныч разговаривал неохотно.

Они вышли на дорогу и вдруг раздался окрик:

— Стой! Кто идет?

Чугуев вздрогнул от неожиданности. Его спутник отозвался:

— Харитоныч с пополнением.

Только теперь Чугуев заметил, что стоят они возле шлагбаума, за которым видны горбы землянок и нацеленные в ночное небо стволы орудий. «Как все просто», — подумал Чугуев.

Харитоныч, будто угадав его мысли, сказал:

— Месяц назад у нас тут были дела, леший дери. А как фронт ушел вперед — спокойно стало. Так изредка пошумим. Да скоро авиаторов ближе к фронту перекинут и нас туда же. Прикрываем мы их.

Четыре 85-миллиметровые пушки, крупнокалиберный пулемет и приборы размещались в окопах на широкой поляне. Батарея несла оперативное дежурство, и солдаты по восемь часов сряду каждые сутки находились подле орудий. Чугуева определили в четвертый расчет. Расчет, как и другие, жил в землянке. Она была небольшой, с маленьким окошком, через которое виднелся лишь крохотный кусочек неба. Спали на нарах вповалку: крайним от окна — командир орудия сержант Щеглов, кряжистый, черный, как цыган, молдаванин. Заместителем командира был Харитоныч. Он значился в расчете первым наводчиком.