В двух однофигурных картинах художник стоял перед сходной задачей. В картине „Отдых танцовщицы” (илл. 55) поза женщины, взобравшейся с ногами на кресло и с закинутыми над головой руками, совсем не заученная, не условная. В этом непринужденном жесте есть что-то от свободного движения балерины, но не танцевального, как в мерионском панно, а более обыденного: женщина испытывает потребность расправить члены. Как нередко у Дега, это «невыгодная» для нее поза. Но в обрамлении ярко-красных ручек и ножек старинного кресла сама фигура превращается в орнаментальный завиток (недаром, чтобы акцентировать ее жест, лицо ее не написано). Контраст с грубыми неровными квадратами каменного пола делает ее гибкой и изящной. И вместе с тем фигура „привязана” к полу: ее костюм того же сиреневого цвета, что и его плиты.

В картине „Женщина, сидящая в полосатом кресле” (илл. 28) изогнутые, гибкие контуры уступают место прямым, но образ женщины более нежный, поэтичный, лиричный. Снова перед нами незнакомка — ее лицо не обозначено. Но одним расположением и соотношением красок сказано очень много. Формат картины отвесный, стройный, полосы на синей стене усиливают его устремленность кверху. Горизонтальные полосы жалюзи контрастируют с ними, уравновешивают общее впечатление. Нежному, как цвет фиалки, розовато- лиловому тону пеньюара, с легко процарапанными на нем складками, противостоит грубое, полосато-желтое кресло. Фигура особенно воздушна и легка по контрасту к кричащим краскам кресла и пола, исчерченного линиями и круто поднимающегося к верхнему краю картины.

Матисс несколько раз возвращался к этому интерьеру, один раз с фигурой в розовом платье, в другой раз с черной дверью фона и с фигурой в халате, перебивающем полосы кресла. Но самой совершенной, соразмерной и поэтичной следует признать картину „Женщина, сидящая в полосатом кресле”.

В 40-х годах Матисс много трудился над портретами. Он всегда считал портрет своим призванием и много сил положил на портретные зарисовки с натуры. Но в отличие от Пикассо, который при самой смелой деформации сразу достигает сходства и нередко удовлетворяется этим, Матисс не придавал сходству решающего значения.

По его собственному признанию, в своих автопортретах он стремился к передаче характера, самой сущности личности, минуя внешние признаки, „анатомические подробности”, по его выражению.

Он ценил портреты Рембрандта и Латура, но сам он ближе к Энгру, к его изящной точности и одухотворенной элегантности. Начинал он обычно с рисования модели с натуры, переходил затем к работе по памяти и, чтобы довести рисунок до конца, снова возвращался к натуре. Аналитическое изучение он чередовал с интуитивным постижением сущности модели. В каждом лице он искал свой особенный ритм. Симпатия к модели, по его мнению, — непременное условие создания портрета.

К числу последних портретов Матисса принадлежит, исполненный в 1947 году, „Портрет Л. Н. Д.” (илл. 40). В чертах модели с широко раскрытыми, словно испуганными глазами схвачено нечто характерное и одухотворенное, но эти черты сведены к предельно простой живописной форме. Разрезанный отвесной гранью света овал лица прекрасно вписывается в прямоугольник холста, как бы отождествляется с ним. В красках художник, как в годы фовистской молодости, позволил себе поэтическую свободу. Волосы зеленые, тени лица голубые, и самое лицо желтое.

Глядя на этот холст, нельзя не подивиться тому, что в этом неповторимом сочетании теплых и холодных красок больше жизни и правдоподобия, чем в портретах, написанных ради одного сходства.

В конце 40-х годов после тяжелой операции Матисс, прикованный к постели или к креслу, вынужден был по нескольку раз писать один и тот же мотив при разном освещении. Этой печальной необходимости мы обязаны возникновением прекрасной серии картин, изображающих двух девушек у открытого окна за чтением книги. Матисс создал нечто вроде серии „Руанский собор“ Клода Моне. Но он не стремился к оптической точности передачи освещения в различное время дня. Сквозь его серию проходит уверенность в том, что художник может превратить увиденное в волшебную поэзию красок.

Во всех картинах серии две девушки сидят за столом у окна. В первой картине комната наполнена синевой. Светится желтое платье, и красной чертой обрисованы предметы. Но вот откуда-то в комнату вливаются потоки света, и мы замечаем в следующей картине, как все неузнаваемо изменяется: она погружается в густой малиновый цвет, гаснет лимонно-желтая кофточка девушки, зато деревья за окном и цветы в вазочке загораются нежными изумрудными тонами. Все написано легко, как бы акварелью, но картина насыщенна по цвету, как эмаль.

С наступлением вечера густеет красный тон стен, и художник передает, как прозрачным становится вид за окном.

Затем совсем исчезают теплые тона, все становится голубым, стены почти бескрасочны, но предметы, как японские фонарики, светятся в полутьме комнаты. За окном все еще светло, почти как днем, но стены комнаты все больше темнеют, а фигуры и цветы на столе наливаются синевой. Мы замечаем, что вечер свершает то самое, к чему стремился и сам художник: он обобщает формы, объединяет тона. В полутьме светлеют только контуры темных тел (илл. 38).

Наконец зажигается лампа, и художник передает, как вслед за этим за окном все погружается в густо-лиловый мрак, из которого вырывается только светлый квадрат, падающий из окна на листву в саду. Кажется, что пролет окна расширяется, занимает чуть не всю плоскость картины. Из сада веет сыростью и прохладой, и потому так приветливо согревает фигуры золотистый свет лампы на столе, зажигая красным огнем стены комнаты (илл. 37).

В эти годы Матисс ограничивается в своей живописи только самыми общими, грубо намеченными контурами. Не будучи в состоянии и не считая нужным тщательно разделывать детали, как это он делал в 20-х годах, он возвращается к широкой манере письма фовистского периода, и это наталкивает его на необходимость выявлять прежде всего самое главное.

Картина „Девушка в белом, сидящая в шезлонге“ (илл. 25) выглядит как подмалевок с бегло намеченным контуром и залитыми краской фоном и инкарнатом. Но в этой как бы недоговоренной картине сказано все то, что хотел сказать художник. В сущности, здесь больше поэтичности, чем в „Отдыхе танцовщицы” (илл. 35). Фигура отдыхающей в кресле, ее поза, ее изящество и покой обрисованы уверенно и точно. Можно даже догадаться о выражении ее лица. И вместе с тем, поскольку изящная фигура в белом бальном платье сливается с белым чехлом шезлонга и образует пирамиду на широком основании, в ней проглядывает нечто величавое. Цвет на этот раз не так вызывающе ярок, как обычно у Матисса. Красный ничего не изображает, он должен всего лишь оттенить белизну этого хрупкого, изящного создания. Желтая полоса на фоне повышает светозарность белого платья, обрисованного легкими контурами и сиреневыми тенями. Картину Матисса можно сравнить с подцвеченными сангиной рисунками Ватто.

В картине „Интерьер с черным папоротником” (илл. 39) по сравнению с серией „Две девушки за чтением” художник сделал еще один шаг в сторону освобождения живописи от повествовательности и этим поэтически обогатил образ, внес в него лирические нотки.

Картина вряд ли писалась прямо с натуры, хотя отправной точкой могло послужить художнику непосредственное впечатление. Он как бы вызывает в памяти и собирает воедино все те образы, которые привлекали его всю жизнь: цветы, плоды, полосатое кресло и в нем прекрасную пленницу интерьера, изящную женщину, и за ней высокое окно с пальмовыми ветками в пролете. Всем этим художник распоряжается с полной свободой, точно составляя благоухающий букет. Главным предметом картины оказался пышный куст с четко очерченными черным по желтому ветвями. На столике рядом с кустом нежно светятся желтые лимоны. Чуть наклоненный к нам зеленый столик занимает всю среднюю часть картины (характерная деталь: его ножка не могла быть закрыта, она как бы упирается в колено женщины). Преобладание черного куста в картине поддерживается тем, что из-за окна с ним „переговариваются” такие же черные ветви финиковой пальмы. На столе находится еще черный фужер, внизу расстелен черный коврик, на котором художник поставил свою подпись. Черные мушки густо, как татуировка, покрывают желтый пол. Это расстеленная на полу шкура пантеры.