— Вы забыли о воинской дисциплине, — сказал ледяным тоном Сен-Жюст. — За ваши действия положен расстрел перед строем!

— Ну уж это вы хватили, гражданин, — и глазом не моргнул комендант. — Мы делаем все по указанию начальства.

— И кто же ваше начальство?

— Сам гражданин военный министр.

— Так я и знал, — тихо сказал Сен-Жюст. — Бернонвиль — изменник!

— Вот сейчас бы, — так же тихо ответил Девиль, — воспользовавшись нашими полномочиями, отрешить и арестовать негодяев!

— Погоди, — прошептал Сен-Жюст. — Они не уйдут от возмездия. Но сейчас, отважься мы на такое, жирондисты обвинили бы нас в самоуправстве… Пока же запиши для памяти их имена…

Шарлевиль, Мезьер и Седан ничем не порадовали комиссаров. Повсюду они встречали ту же беспечность и отсутствие дисциплины.

— Да тут целый заговор! — возмущался Сен-Жюст.

— Очевидно. Прочти-ка, о чем пишет пресса!

…Уже повсюду писали о мятеже в Вандее, вспыхнувшем 10 марта. Дворянство и неприсягнувшее духовенство сумели использовать настроения крестьян, страдавших от кризиса и ненавидевших буржуазию, повинную в их бедствиях. Поводом к мятежу стал как раз декрет о наборе. А затем последовала ужасная резня в Машекуле, были зверски замучены мятежниками пятьсот национальных гвардейцев и мирных жителей… Тревожные вести шли из других департаментов. В Страсбурге ассигнаты упали почти до половины нарицательной стоимости. В Ньевре народные представители, встретившиеся с жестоким сопротивлением набору, были вынуждены поставить гильотину. В Морбигане мятежники захватили несколько городов, в том числе Рошфор, и комиссары Конвента с трудом локализовали смуту. Не лучше обстояло и на юге. В Лионе открыто готовилась гражданская война: пророялистские элементы закрыли местный клуб, разрушили статую Руссо и сожгли недавно посаженное дерево свободы. В Веле народные представители не смогли получить требуемого количества волонтеров и при этом встретились с вооруженным сопротивлением, в котором участвовало до двух тысяч местных жителей…

— Ну что, — улыбнулся Девиль, — видишь, мы далеко не в самом плохом положении!

— Это не утешает, — вздохнул Сен-Жюст, бросая газеты.

Он все пристальнее всматривался в жизнь края, по которому проезжал. Его тянуло к этой земле, свежей, пахучей, мартовской земле, так жаждавшей посева. В его памяти вдруг вспыхнул другой март, далекий месяц весны его детства… Тогда ему было года три-четыре, и он жил на ферме Морсан, у деда, управлявшего поместьями сеньора Бюа. Какая шла суета тогда: крестьяне готовились к самому важному событию весны. Сортировка семян, пахота, сев — все это оставило впечатление дружной, напористой работы, шумной деятельности большого числа людей… А здесь, в Арденнах? Ведь они с Девилем только что проехали плодородную долину Мааса, дававшую хлеб многим районам страны, и что же? Кругом могильная тишина, лишь каркают голодные вороны. Земли брошены, покинуты людьми. Не видать ни пахарей, ни лошадей, ни орудий труда… Антуан чувствует, как боль подступает к сердцу.

— Здесь еще почище, чем в Ретелуа и Порсьене! — говорит он коллеге.

Но коллега не услышал его: он мирно спал.

Двадцатого они прибыли в Гранпре. Было решено остановиться на несколько дней, чтобы подытожить сделанное. Сняли плохонький номер в гостинице и тут же погрузились в бумаги.

Сен-Жюст трудился с упорством, поражавшим товарища. Он не пошел обедать, довольствуясь куском хлеба, принесенным Девилем из харчевни. Ровно в четыре он встал из-за стола, расправил затекшую спину и подмигнул компаньону.

— Все в порядке, старый дружище. Хотя мы и решили не вмешиваться, одно постановление все-таки будет издано. Сейчас ты напишешь, что я тебе продиктую, а затем отправимся в ратушу. Скажи, на что ты обратил внимание в последние дни, после того, как мы выехали из Мезьера?

Девиль задумался.

— Честно говоря, ни на что. Кругом были бескрайние поля, а я уже порядком выдохся и предпочел дремать.

— То-то и оно. А если бы ты не спал, то увидел бы много важного. Поля-то пустые. В прошлом году здесь прошел враг, и урожай удалось собрать не везде. В результате на семена не осталось даже овса и ячменя. Я неоднократно слышал это от старост и землепашцев.

— Когда же ты успел?

— Пока ты спал. Надеюсь, понятно? Это двойная беда. Двойная потому, что голодать будет и население, и армия.

— Ты прав. Это катастрофа.

— Почти. К счастью, не подвела наблюдательность. Я заметил, что земли дворян-эмигрантов остались нетронутыми, а их амбары полны зерна.

— Ну и?..

— Ну и эти амбары следует открыть; тогда можно будет засеять все земли, в том числе и брошенные эмигрантами. Тогда поместья этих контрреволюционеров дадут нам средства для борьбы с контрреволюцией!

— Да ты, право, гений! — Девиль смотрел на коллегу с искренним восхищением. — Я всегда говорил, что ты на голову выше обычных людей… Но как ты додумался до всего этого?

— Я же сам из крестьян, мне ли не знать их нужды… Но довольно об этом. Сегодня мы напишем постановление и проведем его через администрацию Гранпре, завтра составим послание Конвенту и отправим его вместе с копией постановления. Итак, пиши…

…Да, сегодня впервые за много дней он чувствовал наконец удовлетворение. Он снял с себя вину перед бедняками в постыдном деле 12 февраля: теперь бородатый петиционер и его товарищи могли бы смотреть на него без презрения…

Но судьба редко дарует свою благосклонность на длительный срок. Хорошее настроение Сен-Жюста продолжалось недолго. На следующий день произошли события, радикально изменившие его планы.

Беженцы шли толпами, таща на тележках свой скарб. От них-то комиссары и узнали о поражении 18 марта при Неервиндене. Эпопея генерала Дюмурье заканчивалась полным провалом.

Генерал Дюмурье… Сен-Жюст видел его, когда в октябре 1792 года полководец приехал с фронта как триумфатор и был осыпан сказочными почестями. Жирондисты молились на него. А вот Антуану этот невысокий смуглый человек с мягким взором и вкрадчивой речью тогда не понравился. Не понравился он и Марату, имевшему особый нюх на изменников… Впрочем, о какой измене можно было говорить осенью 1792 года? Тогда Дюмурье, считавшийся спасителем отечества, был в зените славы: под его началом войска Северного фронта овладели Бельгией и оказались на пороге Голландии.

Зимняя кампания была менее успешной. Роялист в душе, Дюмурье уже в то время начал строить свои честолюбивые планы. Поглощенный ими, он переоценил противоречия в Конвенте и не рассчитал свои силы. Уже 1 марта австрийский главнокомандующий герцог Кобургский нанес неожиданное поражение французам в районе Рура. Республиканская армия стала отступать по всему фронту и в короткий срок оказалась вынужденной оставить не только Голландию, но и значительную часть Бельгии.

Неервинден подвел черту. Война стремительно возвратились к рубежам Франции.

Сен-Жюст сразу понял глубину опасности: пограничные крепости, голые и лишенные защитников, не могли препятствовать вторжению. Нужно было срочно бить тревогу там, в Париже, — в Клубе, в Конвенте.

— Нам надо заканчивать, — сказал он Девилю.

— А департамент Эна? — наивно спросил тот.

Сен-Жюст вскипел.

— К черту департамент Эна! К черту тебя вместе с ним! Поспешим в Париж. В Эну же сможешь, коли так желаешь этого, вернуться потом в одиночестве…

В столицу прибыли тридцать первого к вечеру.

Сен-Жюст отправил Девиля с документацией в Комитет обороны, сам же помчался к Якобинцам. По дороге встретил кое-кого из своих. Ему рассказали, что столицу давно лихорадит: Париж догадался о кознях Дюмурье в самом начале. Уже 9 марта здесь стало известно о первых поражениях в Голландии. Патриоты разгромили редакции нескольких жирондистских газет. Неподкупный в Конвенте потребовал немедленного отозвания Дюмурье. Пытаясь сгладить положение, Дантон заявил, что «образумит» генерала. Кого уж тут было образумливать!..