Тебе известно имя Бриссо? Конечно, ты не можешь о нем не знать. Сейчас этот господин пошел в гору, он модный журналист и делает политическую карьеру. А я знал его, когда он был наг и бос в буквальном смысле слова. Я вытащил его из дурной компании, обогрел, накормил и даже думал сделать своим секретарем. Надо признать, что это человек не без таланта; ему недостает лишь устойчивости и честности. Так вот, в те далекие времена Бриссо смотрел мне в рот, называл себя моим учеником и готов был ради меня разбиться в лепешку. Уезжая из Лондона, я доверил тогда ему продажу моих сочинений, с тем чтобы вырученные деньги он положил на мой текущий счет. Поэтому, отправляясь в Англию теперь, я был уверен, что у меня окажется кое-что на первое время. Какое разочарование меня ожидало!.. Когда я на следующий день по приезде в Лондон отправился в банк, оказалось, что для меня там ничего нет, хотя книгопродавцы мои показали расписки Бриссо, из которых следовало, что все деньги за мои труды этот господин получил… Да, милый друг, денежки он получил, но и не подумал положить их на мое имя!..

Марат ответил горькой улыбкой на мой возглас возмущения.

— Я понимаю, всякое может быть; но этот растратчик по крайней мере хоть бы предупредил меня! Теперь же, обманутый в своих расчетах, я очутился в отчаянном положении. Плохо пришлось бы мне, не обнаружь я в британской столице одного старого верного друга, того само го, которому когда-то оставил свое завещание. Это часовщик Бреге, мой земляк, человек голубиной души. Он и теперь помог мне, дал комнату, стол и духовную поддержку, столь необходимую на чужбине! А потом я постепенно возобновил связи с местными патриотическими обществами. Я встречался там с разными людьми и понял, что рядовые англичане сочувствуют французской революции — почти все они увлечены нашими идеями и нашей борьбой против абсолютизма. Понял я также и то, что, если господин Питт сделает глупость и попробует выступить против нас, общественное мнение Англии окажется не на его стороне. Учти, это не просто мои домыслы, но результат заверений, полученных в недрах тех самых патриотических обществ, где в 1776 году я был свидетелем сбора денег и отправки людей на помощь Филадельфии и Бостону.

Именно они помогли выпустить и переправить во Францию известные тебе политические памфлеты и обеспечили средствами на возобновление «Друга народа». Именно от них я узнал, что Испания угрожает Англии войной и Франция, как союзница Испании, должна будет принять участие в этой войне… Тут я бросил все и возвратился в Париж…

Голос Марата становился все более громким. Мой друг словно забыл, что перед ним один скромный слушатель…

— Я должен бить в набат, чтобы не допустить этой войны. Сейчас всякая война, в которой мы приняли бы участие, оказалась бы на пользу врагам революции и во вред ее друзьям. Если же говорить о конкретной, предполагаемой войне, то мы в ней никоим образом не должны выступать на стороне Испании. И именно для пользы самой Испании. Для этой страны было бы лучше, чтобы англичане ее разбили: тогда нынешний кабинет был бы опрокинут, и испанцы, сильные в своей слабости, смогли бы разорвать свои цепи, сбросить иго, перестроить правительство и утвердить конституцию, способную сделать их свободными и счастливыми!

Я с удивлением смотрел на этого необыкновенного человека. Он уже не думал ни о себе, ни обо мне… Он думал о судьбах британского и испанского народов, о политических комбинациях на карте Европы, но в первую очередь о революционной Франции и о том, что следует сделать во благо ее успехам на пути к свободе, равенству, братству.

Таким был Марат весной 1790 года.

Таким он оставался всегда.

Бог мой, что же натворил он в ближайшие дни!

Он расшвырял своих соперников, точно щенков! Причем этот гонимый, сам находившийся под угрозой не отмененного декрета Шатле, действовал «по закону»!

Он со смехом рассказывал мне о своих похождениях:

— Сначала я написал в Учредительное собрание с просьбой о правосудии. Конечно, безответно. Но я другого и не ожидал от отцов-сенаторов: мне было нужно отметиться у них. Затем я обратился в полицейский трибунал. Прикинувшись кроткой овечкой, я «уповал на неподкупных судей» и просил «национальной охраны». И что же ты думаешь? Мне пошли навстречу! Тогда я стал действовать. Во главе внушительного отряда жандармов я вторгся в типографию, снятую одним из этих прохвостов, поймал его с поличным, захватил вещественные доказательства, а самого парикмахера отправил в тюрьму — пусть-ка посидит на хлебе и воде да основательно задумается над своей подлостью!

Мой бывший единомышленник Дюфур струсил сразу, как только я у него появился. Он просил пощады и клялся, что выйдет из игры; я его простил.

Что же касается третьего, адвокатишки Водена, то, испуганный до смерти, он пустился в бега и сменил вывеску: теперь он издает уже не «Друга народа», а «Прокурора народа», не указывая местоположения своей типографии! Ну и бог с ним, пускай его «Прокурор» подыхает собственной смертью!..

Марат долго смеялся. Его забавлял сам факт: официальные власти добровольно оказывали содействие ниспровергателю властей! Разве не было это парадоксальным?..

Да, очень скоро им пришлось пожалеть о своем легкомыслии. Марат был Маратом. Он снял типографию на улице Фуан-Сен-Жак, открыл бюро, восстановил связи с патриотами, и вот «Друг народа» возобновил свой победный марш.

— Надо брать врага за глотку сразу обеими руками, — говорил журналист.

Тираж его газеты быстро вырос до четырех тысяч экземпляров. Марат выпускал также ежедневный листок «Молодой француз», рассчитанный на бедноту предместий. Он установил тесные отношения с Демуленом и Фрероном, давая обширные статьи для их газет. Вследствие этого злободневный материал, собранный и оформленный Маратом, парижане могли в один и тот же день прочитать в двух, трех, а то даже и в четырех различных органах!..

Так было в первую очередь со статьями, посвященными правам и нуждам трудящихся классов общества; им в эти дни Марат уделял особенное внимание.

«Нация состоит из 25 миллионов человек, — обращался он от лица неимущих к лидерам Учредительного собрания, — мы составляем больше двух третей этого числа, а нас в государстве не ставят ни во что, и если даже вспоминают в ваших высоких декретах, то только для того, чтобы мучить и утеснять.

При старом порядке подобное обращение не казалось бы странным; мы жили под властью господ… в их глазах мы были ничто, и они вспоминали о нас только для того, чтобы присвоить плоды наших трудов или еще сильнее приковать нас к своей колеснице.

Времена эти миновали; но что же мы выиграли от этого? В первые дни революции, которые так вскружили всем головы, вызвали такие крики восторга и столько молебнов, которые столько раз превозносили до небес в на которые столько дураков по сию пору дивятся, — в эти дни сердца наши на мгновение открылись для радости; мы убаюкивали себя надеждой, что наши бедствия закончились, что судьбы наши переменились. Однако, какие бы изменения ни происходили в государстве, все они — в интересах богача: для бедняка небеса всегда являлись и останутся немилостивыми».

Никто лучше Марата не видел язв, разъедающих Францию, никто их лучше не показал. Впрочем, он никогда не ограничивался разоблачением. Так и теперь в его словах звучала реальная угроза, и, если всей силы ее «отцы-сенаторы» понять не смогли, тем хуже оказалось для них.

«Мы пришли в движение, и движение это не остановится до тех пор, пока путь не будет пройден до конца. Размышление неизбежно должно привести людей к мысли о равенстве естественных первоначальных прав, о котором вы давали нам лишь смутное представление и относительно которого вы стремитесь обмануть нас. Когда плотина прорвана, волны непреодолимо рвутся на берег и не остановят свой бег, пока вода не достигнет определенного уровня. Ведь мысль о равенстве прав влечет за собой и мысль о равенстве в области пользования жизненными благами, а это составляет единственное основание, от которого может отправляться мысль. И кто знает, долго ли пожелает француз ограничиваться тем кругом идей, за пределы которого ему давно уже следовало бы выйти?..»