Пэр, Вашар, Ровер, Демуа».
И дальше, вслед за подписями комиссаров, шли листы, листочки, наспех сшитые тетрадки, все покрытые подписями.
Я поставил свою и спустился с алтаря.
Празднество было в разгаре. Люди улыбались друг другу — даже на лице моего Жюля появилась улыбка.
— А что, Эскулап, разве мы хуже других? Пошли танцевать!
Мы протиснулись в толпу веселившихся. Мейе уже подхватил какую-то бойкую особу в кружевном платье, Я обратился к молоденькой блондинке, державшей за руку мальчика лет семи.
— Позвольте, сударыня!..
О да, было очень весело…
Я смотрел в ее большие серые глаза, вдыхал аромат ее чудесных рыжеватых волос и чувствовал себя счастливым…
— Как ваше имя?
— Луиза…
— А мальчик?
— Это мой брат, Жан.
— И меня зовут Жан!..
Она рассмеялась чистым, серебристым смехом. Мы беззаботно танцевали. Очередь у алтаря не иссякала. Празднество было в разгаре. И вдруг произошло это.
Не помню точно, когда раздался пушечный выстрел: в пять или в начале шестого. Стреляла сигнальная пушка у ратуши.
— Слышите, как нас приветствуют? — засмеялся юноша, танцевавший рядом.
Ему ответили хохотом.
Веселье продолжалось.
…Барабанная дробь застучала одновременно с трех сторон: у Военной школы, у Сены и у главного прохода, по направлению от Гро-Кайо.
Танцующие остановились.
Люди у алтаря с любопытством озирались по сторонам.
С любопытством, но не со страхом.
И правда, чего им было бояться?
На устах Луизы продолжала искриться улыбка.
Кто-то сзади толкнул меня.
— Похоже, все-таки решились, — сказал Мейе.
— Ну что ты, — весело ответил я, хотя сердце мое упало.
…Синие мундиры пестрели во всех проходах.
А народ все еще не догадывался.
Народ был так уверен в защите закона и в своей безопасности, что бросился навстречу национальным гвардейцам, разворачивающимся вдоль Сены.
Солдаты взяли ружья наперевес.
С флангов показались отряды конницы, спешившие занять боковые части поля. Поднялись густые тучи пыли, на мгновение окутавшие нас и скрывшие арену действий.
Барабанная дробь усилилась.
Основная колонна шла через деревянный мост со стороны Гро-Кайо. Во главе ее можно было различить аскетическую фигуру Байи.
— Ты видишь красный флаг? — спросил Мейе.
Я пригляделся и увидел небольшое красное полотнище, которое несли почему-то не впереди колонны, как полагалось, а где-то сбоку… Так, значит, действительно решили вспомнить военный закон!..
Еще не было паники. Люди не могли поверить самому худшему. С недоумением оглядывали они строившиеся войска и обменивались тревожными репликами.
— Подумайте, неужели они хотят нас прогнать?
— Прогнать? Но тогда зачем же оцепляют все проходы? Ведь мы не выйдем отсюда!
— И впрямь. Они, кажется, собираются устроить нам мышеловку…
— Зачем?
— А кто их знает… Наверно, попугать думают…
— Гляди, за мэром-то красный флаг!
— Какой еще флаг? Тебе померещилось!
— Нет, правда…
— Верно, верно… Значит, военный закон? Но при чем же здесь военный закон?..
Появился Лафайет на своем белом коне. Байи скомандовал: «Стой!» Солдаты остановились и взяли ружья на изготовку. Вперед выступили два члена муниципалитета с текстом закона в руках. Но прочитать его они не успели…
Люди стоявшие близко к Байи и его молодцам, не осознавая остроты положения, решили действовать. Раздались яростные крики: «Долой штыки!» — и несколько камней полетели в национальных гвардейцев.
И тут грянул залп.
Толпа оцепенела. Кто-то крикнул:
— Не трогайтесь с места! Стреляют холостыми!
Действительно, национальные гвардейцы выстрелили в воздух; это был «залп милости». Кто-то потребовал:
— Пусть объявят закон! — требовали люди.
Но закон так и не был объявлен. Грянул второй залп. И когда дым рассеялся, стало ясно, что здесь о «милости» не могло быть и речи…
Все мы, находившиеся на Марсовом поле, были так благодушны и не приняли абсолютно никаких мер для своего спасения потому, что не знали и не могли знать о событиях, происшедших в Ассамблее и ратуше в течение нескольких последних часов.
Мы не знали и не могли знать, что около часу дня законодатели приняли роковое решение и сразу же направили гонцов в ратушу, а председатель Ассамблеи Шарль Ламет после консультации с Барнавом отослал личное письмо Байи, требуя немедленно свести счеты с народом.
Мы не знали и не могли знать, что в пятом часу ратуша уже объявила военное положение и вывесила красный флаг; именно тогда и выстрелила в первый раз сигнальная пушка.
Мы не знали я не могли знать, что должностные лица, побывавшие на Марсовом поле около двенадцати и заверившие петиционеров в своей поддержке, честно выполнили свое обещание: они рассказали мэру о полном спокойствии, царившем среди петиционеров. Но кровавая десница уже была занесена над народом. Байи даже не стал слушать уполномоченных.
Мы не знали и не могли знать, что тут же, на Гревской площади, солдатам приказали заряжать ружья, и Байи, подойдя к каждому из офицеров, сообщил на ухо, что придется открыть огонь по «мятежникам».
Мы не знали и не могли знать всего этого и поэтому действительно оказались в ловушке, откуда не было выхода, и дали проклятым убийцам пролить народную кровь.
Не знали и не могли знать?.. Верно. Но предполагали возможность этого? Предполагали. Внезапное озарение Марата, точно предсказавшего трагедию Марсова поля, должно было открыть нам глаза. И все же мы ограничились разговорами, пустой болтовней. Мы были еще неважными революционерами. Нам не хватало опыта, умения претворять слова в действия. И поэтому какая-то доля вины за пролитую кровь лежит на нас, якобинцах, кордельерах, тех, кто был на Марсовом поле в этот трагический день, и тех, кто уклонился от прихода туда. И поэтому вечером 17 июля Луиза обнаружила у меня, девятнадцатилетнего мальчишки, прядь седых волос — они появились в этот день.
…Над Марсовым полем стоял сплошной вопль.
Люди метались, падали, давили друг друга, поднимались и снова падали. Алтарь Отечества был наполнен окровавленными телами. Кровь, стекая по настилу, пропитывала землю. Участки кровавой земли разрастались с каждым залпом, а залпы следовали с математической точностью, один за другим, через равные промежутки времени.
Из общего страшного крика вырывались отдельные слона, призывы, проклятия, мольбы;
— Мама, мамочка!..
— О мой Пьер!..
— Спасите, ради бога, спасите!..
— Да что же это такое? Боже милостивый!..
— Мама, мамочка!..
Мое казалось, что я схожу с ума. Голова не вмещала всего ужаса, всей чудовищности происходившего. Я смотрел и не видел, слышал и не понимал; чтобы убедиться, что это не сон, я исщипал себе руки…
Мейе исчез — толпа оттеснила и поглотила его.
Но рядом были Луиза с малышом, и это меня спасло. Я опомнился.
Чувствуя ответственность за двоих беспомощных детей, которых узнал всего лишь несколько часов назад, япроявил чудеса расторопности и сметки. Прижав к себе маленького Жана, схватив за руку его сестру, я стал продираться сквозь море смятенных людей. Куда? Разве бежать в любом направлении не значило приближаться к смерти?
Нет. По каким-то признакам, в которых трудно было дать отчет, вероятно прежде всего потому, что оттуда не стреляли, я узнал в национальных гвардейцах, стоявших у Военной школы, если не друзей, то сочувствующих. И я бросился туда. Оказалось, это поняли и многие другие петиционеры. К Военной школе устремился сплошной поток.
Интуиция нас не обманула. У Военной школы стояли люди, отнюдь не разделявшие кровавого опьянения крючников рынка и прислужников из аристократических кварталов. То были гвардейцы Сент-Антуанского предместья, старые французские гвардейцы, которые некогда соединились с народом под стенами Бастилии, поддержала патриотов в октябрьские дни и отказались стрелять по приказу Лафайета 18 апреля. Они и сегодня не стреляли.