Между тем количество светильников утроили, и в зале стало светлее. Увеличилось и оживление. Я заметил, что многие из присутствующих, собравшись группами в разных концах зала, что-то горячо обсуждают. От одной из таких групп отделился молодой человек с длинной шевелюрой и направился в нашу сторону. Когда он проходил мимо пас, глаза его скользнули по моему лицу и остановились на Жюле. Длинноволосый хлопнул Мейе по плечу:

— А, артист! Рад тебя видеть. Сегодня здесь будет жарко: Дантон собирается разоблачить заговор двора!..

Мейе встал:

— Привет, Демулен. Не менее рад тебе. О каком заговоре ты толкуешь?

— Сейчас услышишь. — Демулен улыбнулся и кивнул на трибуну.

— Ты не видел Марата?

— Он будет позже. Прости, спешу.

И Демулен, быстро пройдя вдоль нашего ряда, исчез за трибуной.

Я хотел было обратиться к Жюлю с вопросом, но тут вдруг раздался звон колокола. Кордельеры поспешили к своим местам. Над председательским бюро возникла огромная кряжистая фигура. Взглянув в лицо гиганту, я отпрянул: так оно было уродливо.

Он поднял руку:

— Господа, я прошу вашего внимания всего лишь на несколько минут. Я хочу сообщить вам кое-какие полезные сведения о причинах общественных бедствий…

Голос гиганта был необыкновенно громким и сильным; хотя мы сидели на противоположном конце зала, мне казалось, будто он кричит у самого моего уха.

Мейе толкнул меня локтем:

— Дантон, председатель дистрикта.

Я с вниманием слушал оратора.

Вопреки своему предупреждению, он говорил довольно долго. Речь его была образной, цветистой, наглядной: слушая его, я словно видел картины, которые он рисовал притихшему собранию.

Дантон рассказал о событиях самого недавнего прошлого, слухи о которых уже ходили в народе.

1 октября в большом зале Версальского дворца король дал банкет в честь офицеров Фландрского полка. Банкет превратился в контрреволюционную манифестацию. Приветствуя короля, королеву и маленького наследника престола, лейб-гвардейцы топтали трехцветные кокарды революции и выкрикивали проклятия по адресу «мятежного Парижа». Подверглось оскорблению и национальное знамя. Переполненные вином и роялистскими чувствами, офицеры громко и хвастливо кричали о своих планах…

Оратор очень умело связал версальский спектакль с голодом, царившим в столице. Он доказывал, что это части одного дьявольского заговора, составленного знатью и королевой. Он утверждал, что, пока король будет находиться вдали от Парижа, среди наших врагов, контрреволюция не отступит и хлеб не появится. А значит, следует немедля вырвать национального пекаря из враждебного народу окружения!

Последние слова Дантона, которых не мог заглушить гром аплодисментов, звучали как заклятие:

— Пекаря, пекариху и пекаренка — в Париж! Добудем короля — будем с хлебом! А опоздаем — не только останемся без жратвы, но и погубим дело революции!..

Что тут произошло, и сказать не могу. Люди вскакивали с мест, поднимали руки, сжатые в кулаки, кричали, словно давали клятву; многие бросились к бюро, чтобы приветствовать Дантона; из-за трибуны вновь появился Демулен с растрепанными волосами и горящими глазами, а вслед за ним вдоль нашего ряда пронеслось несколько человек с саблями и пистолетами в руках…

Неожиданно для себя я попал в общую суматоху. Один из вооруженных, толстый и неловкий, проходя мимо нашей скамьи, так наступил мне на ногу, что отдавил все пальцы. Вскрикнув от боли, я вскочил. Толстяк стал оправдываться. Пока происходила эта перепалка, я, естественно, потерял из виду ораторскую трибуну, и только голос, вдруг оттуда раздавшийся, вернул меня к обсуждаемым событиям.

Голос, хотя и не такой громкий, как у Дантона, был мужественным, звучным, раскатистым.

Оратор говорил:

— Господин председатель сорвал маски со злодеев и показал, откуда грозит нам опасность; но он не сделал одного: он ничего не сказал о тех мерах общественного спасения, которые необходимо принять немедленно!..

Мейе сжимал мою руку:

— Да посмотри же, несчастный! Это он!..

Я поднял глаза и увидел Марата.

Среди свежих документов моего архива есть вырезка из газеты «Век» от 6 ноября 1841 года. В ней значится следующее: «Вчера, на чердаке, на улице Барильери, в возрасте восьмидесяти трех лет, скончалась сестра знаменитого Марата. Эта дама, напоминавшая своего старшего брата чертами лица, жила на то, что зарабатывала, изготовляя часовые стрелки; в ремесле этом, говорят, она была замечательно искусна. Четверо друзей и соседей проводили ее прах до кладбища. Один неизвестный заплатил 6 франков за право поставить крест на ее могиле…»

Этим «неизвестным» был я.

И, правда, кому я был ныне известен, кто помнил обо мне в эти годы?..

Живя далеко от столицы, я узнал о болезни с опозданием и успел только к похоронам. Вместе с консьержкой, бакалейным торговцем и соседкой, закрывшей глаза покойной, я проводил ее в последний путь.

Мне было грустно, как бывает грустно всегда, когда теряешь близкого человека; хотя я и был много моложе ее, теперь приближалась моя очередь… И кто знает? Не эта ли смерть явилась событием, подвигнувшим меня на мысль о настоящих записках? Ведь отныне на всем белом свете не оставалось никого, кто был близок ему и знал правду…

Я познакомился с Альбертиной Марат много спустя после смерти ее брата. Так уж угодно было судьбе, что мы ни разу не встретились прежде, хотя я и знал о их дружбе и о том, что они жили в одном доме; впрочем, в то время Альбертина часто бывала в отъезде, отсутствовала она и в день трагедии. Тем большим оказалось желание мое встретиться с ней, когда Марата не стало: теперь мне был дорог каждый, кто раньше был дорог ему. Однако многие обстоятельства, о которых говорить здесь не место, мешали выполнить это намерение, и только в 1825 году, когда я после большого перерыва вновь очутился в Париже, мне удалось ее разыскать.

Помню подробности нашей первой встречи.

После смерти брата Альбертина переселилась в дом № 52 по улице Барильери — он и сейчас стоит на своем месте.

Через низкую дверь я проник в узкий и мрачный коридор. Прочитал надпись на стене: «Консьерж во втором этаже» — и добрался до швейцарской.

Когда я спросил, здесь ли живет мадемуазель Марат, консьерж и его жена переглянулись.

— Да, сударь, — ответил он после некоторой заминки, — в пятом этаже, направо.

— Она дома?

— Всегда дома, сударь. У нее больные ноги.

Консьержка, до сих пор оглядывавшая меня с головы до пят, прибавила со вздохом:

— Да, эта барышня не из молоденьких.

Я поднялся по крутой лестнице, казавшейся бесконечной, созерцая грязную известку некрашеных стен} наконец, достигнув самого верха, остановился перед плохо прикрытой дверью и постучал.

Пришлось подождать несколько минут.

Когда наконец дверь отворилась, я невольно отступил и чуть не пересчитал своими ребрами ступени пяти этажей.

Передо мной стоял Марат.

Я был подготовлен: мне говорили о сходстве. Но оно оказалось настолько необыкновенным, что можно было поверить в привидения и загробный мир! Иллюзию увеличивал неопределенный костюм женщины; голова ее была повязана чем-то белым, почти скрывавшим волосы, — точь-в-точь так же Марат обыкновенно повязывал голову!..

Немного оправившись, я задал совершенно излишний вопрос:

— Дома мадемуазель Марат?

— Да, войдите.

Мы миновали темный закуток и очутились в бедной, по опрятной комнате. Вся мебель ее состояла из стола, трех стульев и грубо сколоченной книжной полки. На стене висела клетка, где распевали два чижа; большое стекло окна было разбито и заклеено промасленной бумагой, через которую в этот дождливый день проникало лишь тусклое подобие света.

Сестра Марата опустилась на один из стульев и указала мне на другой. Взгляд ее проницательных черных глаз был недоверчив и насторожен.

Я рассказал ей о себе, о моей дружбе с Маратом и о цели этого визита.