Мальчик беспокойно метался во сне. Улица по-прежнему шумела, факелы горели, электрический свет заливал все вокруг, шарманки терзали слух, женщины, мужчины, дети оглашали улицу криками, поезда грохотали, не переставая. Ветер нагонял теплую влажность со стороны океана. Накалившиеся за день стены домов дышали зноем, который они впитали под лучами палящего солнца. В воздух врывался зловонный, сырой и горячий поток, иссушающий всех и вся до мозга костей и доводивший до полного изнеможения.

Возле кровати сидела мисс Изабелла, сжимая слабенькую, бледную ручонку Иоселе и заглядывая ему в глаза.

Лицо мальчика пылало, веки были полуприкрыты, но на губах застыла едва заметная улыбка. Он прерывисто и тяжело дышал. Время от времени мисс Изабелла клала ему на лоб пузырь со льдом, который подавала ей на тарелке Хана-Лея. Мать уже не рыдала — все слезы она выплакала раньше. Меер шагал по комнате, покусывая кончик бороды, и без конца вздыхал: «Ох, Боже!» Время от времени он подходил к кроватке, смотрел на Иоселе и снова принимался кружить по комнате.

В доме было тихо, сумрачно и душно. В лампе прикрутили фитиль, чтобы умерить жару, и все же в комнате настолько не хватало воздуха, что Рохеле и команда улеглись на пол у входной двери, а головы высунули в коридор, на каменные ступени лестницы. Дети до такой степени измучились, что трудно было сказать, спят они или бодрствуют. Дышать было нечем.

Стояла одна из тех нью-йоркских ночей, когда из воздуха будто выкачали или выжгли весь кислород, и люди еле ходили, изможденные и слабые. Мускулы словно размягчились, стали полужидкими и перестали слушаться. В такие ночи казалось, что Нью-Йорк будет не в силах подняться утром. Природа словно забыла о том, что остров Манхэттен уже заселен, и пылала невыносимым зноем, как во времена, когда здесь обитали индейцы и в непроходимой чаще первобытных лесов бегали дикие буйволы…

Удушающая жара пришла в Нью-Йорк три недели назад. С того же времени был болен Иоселе. Никто поначалу не замечал, как мальчик бродит подобно тени, потому что он никому не говорил о том, что его тяготит. Неуемная тоска по покинутой родине и прежней жизни пылала в его сердце. Все здесь, на новом месте, было ему чуждо — даже отец, который целые дни проводил на работе, а вечером валился с ног от усталости, не имея ни сил, ни времени хоть словом перекинуться с сыном. Мать была поглощена заботами о хозяйстве и об остальных детях, с поведением и привычками которых она уже свыклась; что касается братьев, то они и вовсе стали чужими. Единственным человеком, к которому мальчик привязался, была мисс Изабелла, которая чутко прислушивалась к ребенку, но ведь она была неродная… Иоселе страдал в одиночестве, тосковал, ничего не ел, прятался по углам и с каждым днем все больше тощал. Крепким здоровьем он никогда не отличался, а горести и страдания, которые ему пришлось вынести за свою короткую жизнь, сломили слабое тельце. Когда наступили дни тропической жары, к которой он не привык, Иоселе слег. У него сильно поднялась температура, врачи прописали ему лекарства, но он не хотел их принимать, да и вообще ничего не хотел. Мальчик лежал, уйдя в себя, словно в другой мир. Мисс Изабелла время от времени навещала его, но Иоселе и ее стал чураться. Ни с кем не говоря, в меланхоличном безмолвии лежал он, запрокинув голову, с осунувшимся лицом и устало прикрытыми глазами, будто желая сказать: «Ничего у меня не осталось, кроме грешного тела, — возьмите и его, если хотите».

Духота в комнате стала невыносимой, от жары спирало дыхание, и ребенка решили вынести на улицу. Мать взяла его на руки — тело мальчика словно сжалось, он походил на младенца — и вынесла из комнаты.

Мисс Изабелла попрощалась с родителями и подошла к Иоселе, чтобы попрощаться и с ним, но он уже никого не узнавал.

На улице было еще хуже, чем в доме. Люди лежали целыми семьями у дверей, словно груды тряпья. Дети спали вповалку на тротуарах, а тех, что не спали, матери кормили мороженым из грязных пакетиков. На углу стояла женщина с ведром лимонада. Слабым голосом она зазывала покупателей, но никто не желал тащиться до угла, хотя пить хотелось многим. Духота становилась все сильнее, не шевелились ни листья на деревьях, ни обрывки бумаги на тротуарах. Женщина, торговавшая лимонадом, наконец притихла, и лампа, горевшая возле ее лотка, погасла, как если бы и ее придушила жара. Усталость давила на людей, прижимая к земле, и казалось, что само небо вот-вот опустится на их головы и придавит все своей тяжестью.

Хана-Лея с больным Иоселе на руках дошла до водостока, желая найти в воздухе хоть глоток свежести, чтобы дать вдохнуть своему бедному мальчику. Однако Иоселе уже не двигался, он видел картины совсем иного мира…

Перед его взором расстилается широкая и светлая дорога, а по ней и прилегающим полям, таким же ярким и залитым сиянием неба, идут евреи со всего света и всех поколений. Все они воскресли из мертвых и собрались здесь, потому что ждут прихода Мессии. Вот он появляется, в просторном талесе с широкой каймой, накрывающем голову; рядом с ним стоят патриархи и пророки. Мессию окружают раввины; среди них и раввин из Лешно, который не так давно умер, — Иоселе видит его очень ясно. Вдруг появляется похоронная процессия — умер какой-то великий праведник. Покойника, завернутого в талес, несут на носилках, поднятых высоко над головами. Иоселе понимает, что все они собрались, чтобы почтить этого покойника, похороны которого почему-то превращаются в великое торжество. Левиты играют на арфах, слышны звуки органов, и вся земля поет великую песнь. Позади носилок молча идет праматерь Рахиль в саване. Она так высока, что никто не может с ней сравниться и все расступаются перед нею. Далее следуют патриархи, старики с длинными седыми бородами, за ними — пророк Моисей и Аарон, которые тоже возвышаются надо всеми. За ними идет царь Давид, держащий в руках арфу; он еще совсем молод. Дальше выступают израильские цари, за ними — пророки в белом одеянии, а уже потом — раввины всех поколений и остальной народ.

Иоселе видит, как люди приветствуют почтенного старца с длинной белой бородой и посохом в руке — это знаменитый комментатор Раши. У него под мышкой огромная Тора.

Впереди шествует Мессия, который ведет за собой похоронную процессию, указывая ей путь. Дорога предстоит неблизкая, и чем дальше, тем лучезарнее она становится, заканчиваясь уже на сияющих небесах, похожих на море. Там начинается новая жизнь, небесная. Там так светло, что смотреть невозможно, а в сиянии видны ангелы в белых одеяниях, ожидающие прибытия похоронной процессии, и чем пристальнее всматриваешься, тем больше ангелов можно различить в глубинах неба.

Вдруг Иоселе понимает, что покойник, которого несут на небо, — он сам, и чем дальше они идут, чем ближе оказываются к цели, тем светлее становится путь. Огромные куски небесной тверди плывут навстречу, вот-вот все войдут прямо на небо, но пока они еще в пути. Песнопение постепенно затихает, в глазах рябит от сильного света, голова кружится. Мессия уже вступает в небесные чертоги. Здесь ослепительно светло, так, что в глазах темнеет. Входят и те, кто держит на руках носилки. Небо раскалывается, и все погружаются в раскрывшуюся пропасть…

Иоселе скончался на руках у матери.

Когда Хана-Лея возвращалась домой с похорон, она испытывала то же чувство, что и в Лешно, покидая кладбище, на котором лежали ее дети. Мальчика похоронили на участке, принадлежавшем лешновскому землячеству, и сейчас Хана-Лея думала о том, как же она сможет уехать отсюда и покинуть могилку Иоселе.

Она понимала, что теперь придется оставаться на этой земле, ведь здесь у нее родная могилка.

Боруха Колака пробудил плач лежавшего рядом ребенка. Еще не очнувшись, с закрытыми глазами, он несколько раз кликнул:

— Голда, байстрюк плачет!

Голда не отзывалась. Борух огляделся по сторонам — Голды нигде не было.