Это его немного удивило. К речке пошла умываться, решил он. Отыскал где-то лоскуток полотна и сунул его ребенку в рот, чтоб перестал хныкать.

Борух начал одеваться, обдумывая, сколько можно будет хапануть за серебряные подсвечники, которые они ночью утащили у Жихлинского из шкафа. Он взобрался на чердак, осмотрел вещи — подсвечников не оказалось! Пошарил в одном месте, в другом — нет! Тогда он быстро слез с чердака, сорвал простыню со стены — Голдиных вещей тоже нет! Все стало ясно: она от него удрала. С кем? Со Шлёмкой-слесарем или с вором Хаимкой?

— Сбежала, ну и черт с тобой! Нужна ты мне больно!.. Сломай себе руки и ноги! К чертям собачьим! — проговорил он, притворно усмехаясь и плюя на стены. — Велика беда. Подумаешь! Хе-хе-хе…

Он взглянул на ребенка.

— Да, но что же делать с байстрюком? Как быть с этим выродком?

С минуту он размышлял, разговаривая с самим собой:

— Знал бы я, где она, подкинул бы ей ребятенка под дверь: на, мол, тебе твое сокровище!..

Скверная мысль пришла в голову Боруху. Он крепко закусил верхнюю губу. Нос его побледнел, руки задрожали… Он подошел к ребенку. Мальчишка лежал, скинув с себя ножкой грязную тряпку, засунув ручонку в рот. Его глаза кому-то улыбались, а складки у губ кого-то напоминали, какого-то давнишнего знакомого, которого Борух, несомненно, видел, но не помнит, когда и где.

Он отвернулся от ребенка, кое-как напялил шапку и вышел на улицу, заперев за собою дверь.

Едва он отошел несколько шагов, как почувствовал беспокойство. Ему казалось, что он слышит плач ребенка, виделось, как тот сучит ножками и о чем-то просит… Борух не мог идти дальше, сплюнул…

— Эх, поймать бы ее… Взял бы эту стерву за глотку и душил бы, душил до тех пор, пока язык не высунет!..

Он зашел в лавчонку, купил какое-то печенье и вернулся домой.

Мальчик лежал, как прежде, скинув с себя тряпку, все с той же ясной улыбкой на губах, напоминавшей Боруху мать ребенка…

— Ах ты, чтоб тебя!.. Ничего ему не сделается, выродку ее!

Он снова вышел из дому. Но далеко отойти не мог: его все время преследовал плач ребенка. Несколько раз повторял он себе: «Ничего с ним не станется, с ее байстрюком!» Но шагнуть вперед не мог, сердце ныло, ныло. Он стиснул кулаки и опять вошел в дом.

На этот раз мальчик плакал громко, затяжным детским плачем и звал: «Мам-ма, мам-ма, мам-м-м-ма!»

— Маму еще зовет! Иди ищи свою маму, шлюху! Холера ее побери, где она там!.. Ищи ее, свищи!..

Борух взял ребенка на руки.

Мальчик доверчиво прильнул к нему и ртом что-то искал… К лицу, к рукам припадал… пытался сосать…

— Ах, чтоб ее холера забрала! — проклинал Бо-рух и гладил щечки и спинку ребенка. — Помолчи, Шлоймочка, тише, прошу тебя… Ну, пожалуйста!..

Но мальчик, не переставая, искал губами, размахивал ручонками, качал головой, точно силясь что-то сказать… Отец еще крепче прижал его к себе, нашел на печке немного холодного молока, накрошил в него печенье и стал кормить малыша из ложечки. Шлоймочка ел, а Борух говорил ему:

— Кушай на здоровье, прошу тебя… Мама твоя, черт бы ее взял, бросила тебя… Собака и та щенят не бросает, а эта хуже собаки… Кошка и та не покидает своих котят, а эта хуже кошки… Молчи… Я тебя не брошу, чтоб я так жил!..

Когда ребенок успокоился, Борух завернул его в платок и вышел с ним на улицу.

Пришел на базар, к рундуку Крадника. Там подняли шум: «Колак ходит с ребятенком!»

Крадник подозвал его:

— Где это ты парнишку подцепил? Крадничиха вскочила, подбежала к Боруху, несколько раз вытерла фартуком лицо, рассмеялась и стала похлопывать мальчонку по пухлой ножке:

— Колак, ведь это же твой! Чтоб ты так жил! А глазенки у него… Готова поклясться, что это от той самой… от Марины толстоносой: носик у него точно такой, чтоб ты так жил! Ребенок — игрушка! Дай-ка его, дай сюда!

Она взяла младенца и стала подбрасывать его на руках, приговаривая:

— Вот так, бутуз этакий! Вот так…

Сам Крадник, однорукий «учитель» карманников, не спеша поднимается с места, подходит, разглядывает малыша и, хлопая Боруха по плечу, говорит:

— Ничего, парнишка ладный… Ловко будет в слуховые окошки пролезать! Мать-то кто?

— Провались она к дьяволу, где бы ни была! Удрала ночью, подсвечники унесла!..

— А ребенка бросила?

— Бросила.

— Гм-м! Нехорошо… скверно… — говорит старик, почесывая голову.

Приходит молодой Крадник и говорит, обращаясь к Колаку:

— Ничего, придется тебе «работу» оставить. Нянькой заделаться… Сыграла она с тобой шутку — ловко!

— Пускай твои мозги за меня не сохнут! Бог, говорят, — Отец, а Колак — это Колак!

Борух взял ребенка на руки и пошел по городу. Ему казалось, что люди глядят ему вслед, тыкают пальцами и смеются над ним.

Он остановился возле одной из лавок и прокричал:

— Чего регочете? У человека ребенок. Вам можно детей иметь, холера вас возьми, а мне нельзя?!

Он вышел за город, дошел до леса и сел возле пруда.

Кругом не было ни души. Только ветви деревьев печально шумели, роняя осенние желтые листья. Издалека доносился плеск воды, струившейся по камням. Борух положил ребенка и с горечью посмотрел на него. Мальчик молча смотрел на отца и сосал ручонку, будто думая о чем-то или вспоминая мир, из которого он пришел.

Колак понятия не имел, что ему делать с ребенком. Минуту он думал, как от него избавиться… Но тут же его охватила неуемная жалость к своему сынишке, к своей плоти и крови. Он взял мальчонку на руки, крепко прижал к себе и смотрел на него с такой грустью и любовью, что ребенок почувствовал теплоту обращенного к нему взгляда и, как бы в ответ, улыбнулся.

— Кто ты такой, Шлоймочка, кто ты? Где твоя мама? Ты к мамке хочешь? Да?

Ребенок дрыгал ножками и улыбался ласково и нежно.

В личике мальчика Борух узнавал свое лицо, от этого у него по всему телу разливалась неведомая теплота. Он и сам стал улыбаться, его радовало, что есть еще кто-то на него похожий.

— Маленький Колак! — сказал он, обращаясь к ребенку. — Ну конечно, ты маленький Колак! И будешь ты бравым парнем, будешь по чердакам лазить, замки сбивать и телячьи шкуры воровать! И будут у тебя дети, и мамка от них удерет… А ты со своими ребятами по миру ходить? Да? Ты — кто? Маленький Колак? Да? Ты — Колак, и я — Колак… Ты — я? Да? Мой… мой!..

Он прикрыл ребенка жилеткой и грел свое грязное тело нежным тельцем ребенка. Мальчик наклонил голову и что-то искал, хватал пальцы отца, сосал…

— Нет, не ищи, брат, нет у меня титьки… Не дал мне Бог, и кормить тебя мне нечем… Были б у меня для тебя груди, никому бы их не продавал… Никому бы их не отдал… Я бы от тебя не удрал.

Он положил мальчика на берег пруда, а сам встал возле дерева и наблюдал: ребенок лежал, сосал свои руки, сучил ножками и тихонько скулил: «Ма-ма, мам-м-м-ма!»

Борух отошел подальше, встал у другого дерева, будто крадучись от самого себя… Слух еще воспринимал тихий плач ребенка. Так отходил он от дерева к дереву, пока совсем не стало слышно и видно мальчика. Тогда он бросился бежать. Он бежал далеко, лес остался позади, но в ушах у Боруха все еще звучал детский плач… Ему казалось, что вот сейчас мальчик скатился в воду… Сердце ныло, ныло… Нестерпимая боль охватила темя, руки дрожали, а он все бежал и бежал.

Вдруг он остановился. Оглянулся и побежал обратно — к лесу, к берегу пруда.

Он застал ребенка громко плачущим: «Мам-ма! Папа! Мам-ма! Пап-па!..»

Борух взял его на руки и пошел к ближайшим домам, что за лесом. Ходил от дома к дому и просил жалостным голосом:

— Дайте ребенку, сироте, ложку молока! Не пожалейте сироте ложечку молока!..

ДЕЛО ОБЫЧНОЕ

Фейгеле, как и все молодые девушки, любит и пококетничать, и принарядиться.

В будни ей некогда заниматься такими глупостями: работы, не сглазить бы, по горло, шить надо. Квартира стоит дорого, а дела не слишком хороши. Отец зарабатывает немного, а до трехсот рублей приданого не хватает еще порядочно, к тому же мама берет из этих денег понемножку, когда ей не на что субботу справить.