Однако женщина, начавшая разговор, снова придвинулась к Хане-Лее и начала рассказывать:

— Он уехал восемь лет назад. «Через год я тебя заберу к себе», — говорил он, вот с тех пор и «забирает», черти бы его побрали! Оставил меня с одним ребенком на руках, а с другим у груди. Я думала, он умер, а добрые люди, наши же земляки, написали, что он живет с другой и у них уже дети. Вот я и еду к нему с моими птенцами. Правда, поговаривают, что меня в Америку не пустят, если он не придет встречать — снимать с корабля… Вот вам и свободная страна!

У Ханы-Леи сильно забилось сердце. Она вспомнила, что рассказывала золовка Шейнделе перед отъездом. Губы ее задрожали; Хана-Лея начала судорожно гладить по головке Иоселе, прилегшего к ней на колени. А вдруг и ее муж… Мало ли что в Америке может случиться… Такая далекая страна!

Однако Хана-Лея вспомнила мужа и подумала: «Нет, Меер так не поступит!» Поэтому, хоть на сердце и было неспокойно, на вопрос женщины она не без гордости ответила:

— Мой (на этом слове она сделала ударение) муж встретит нас. Он только год, как уехал, а сейчас уже забирает меня с детьми к себе.

— Счастливая! — сказала, покачав головой, незнакомая женщина. — Есть же порядочные мужья на свете! А я, — вздыхала она, — чего только не делала! В шляпках снималась и посылала ему карточки… Мне так сказали — сфотографируйся в шляпке и пошли ему карточку, накрась щеки — пусть он видит, что и ты красивая женщина. Я все сделала: одолжила у нашей богачки шляпку, карточки ему послала… Ох, — сокрушалась женщина, — есть же мужья на свете! Только год, как уехал, и уже забирает жену и детей! — говорила она, кивая в сторону Ханы-Леи.

Та сплюнула через плечо, чтобы эта женщина ее ненароком не сглазила, придвинула поближе детей и покричала на старшего мальчика, Хаима, который уже успел побывать во всех уголках, перезнакомился с мальчишками из других семей, а теперь стоял у дверей и смотрел, что делается в соседней комнате. Хана-Лея все придвигала к себе поближе, словно боялась, как бы эта незнакомая женщина не утащила у нее чего-нибудь. Однако любезно спросила:

— А кто сидит с вами в углу?

— Это жених и невеста из нашего местечка, едут вместе в Америку.

— Вот как! — уже спокойно сказала Хана-Лея. Послышался плач ребенка.

— Ага! Мой проснулся, — крикнула женщина, вскакивая с места. — Ну, будем тогда корабельными сестрами, — добавила она, направляясь в свой угол.

— А что это значит? — спросила Хана-Лея.

— На одном корабле поедем, — уходя, пояснила женщина.

Пассажиры меж тем начали засыпать, из разных углов доносился храп, дети укладывались на узлы возле матерей. Отцы сидели, прислонясь к ящикам, и при тусклом свете лампочки были похожи на тени, на вечных странников, прибывших из чужого мира и бредущих дни и ночи напролет куда-то в неведомую даль. На лицах этих людей отражалась тайная печаль вечного изгнания. Казалось, что они бежали из завоеванного города, будто только вчера был разрушен храм Соломона; скитались по дороге из Иерусалима, убегая от Навузардана[8] и зная, что предстоят им долгие мытарства на чужбине…

Из угла доносился голос старика. Держа молитвенник перед лампочкой, он при скудном свете читал нараспев каким-то древним, тысячелетним голосом: «Зачем возмущаются народы и племена замышляют тщетное…»

Часа через два пришли крестьяне, которые взялись провести группу эмигрантов через границу.

Только Хана-Лея заснула на ящике, стоявшем позади нее, как молодой человек в резиновом плаще начал будить спящих людей. Во всех углах зашевелились, наспех завязывая узлы, матери осторожно затормошили детей, и все молча и серьезно стали готовиться в путь.

Рохеле взяла на руки Иоселе, который заспался и никак не мог понять, где он находится и что здесь такое творится. Ребенок испугался и крепко вцепился в мать. Команда тоже присмирела, утратив присущую ей живость; мальчики были задумчивы и печальны. Только Рохеле держалась молодцом, стараясь ничего не забыть и ободряя малышей.

Впереди шли крестьяне, за ними переселенцы. Ночь была холодная и светлая. Луна показалась из-за туч, что никак не входило в планы вожатых, которые долго колебались, вести группу или нет. Однако по небу плыли облака, луна время от времени пряталась за ними, и это воодушевило людей двигаться вперед. Они вышли из ворот и очутились на широком поле, влажном от ночной росы. Вдали виднелись темные очертания леса — туда все и направилась.

Хана-Лея с детьми еле тащилась по мокрой свежевспаханной земле. Иоселе, не в силах окончательно проснуться и понять, куда его ведут, пугался и не поспевал за группой. Хана-Лея поневоле отставала, вожатые кричали на нее, а мальчик притих и с печальной покорностью, уже свойственной этому маленькому восьмилетнему еврею, начал догонять остальных. Вся группа вошла в лес.

Деревья в нем росли густо, луна опять спряталась, и люди шагали в темноте. Вожатые были довольны. Для пущей безопасности переселенцев разделили на небольшие отряды по нескольку человек, которых вели сквозь самую чащу, то и дело ныряя в заросли, из которых трудно было выбираться. Отовсюду, казалось, выглядывали мертвые души, обитающие в темных лесах, — Иоселе видел, как они бродят меж деревьев… Сейчас покажется толпа этих душ, одетых в белое, они пройдут к воде, чтобы окунуться, прежде чем попасть на небо, на суд Божий…

В хедере он наслушался историй, да и сам читал в книжках, которые покупал по пятницам у переплетчика Лейбуша, о диких лесах и пустынных полях, в которых ютятся души и живут разбойники, забирающие в плен принца или принцессу и прячущие их в глубоких пещерах. Ход в такую пещеру, ведущую в рай земной, закрывает огромный камень. Иоселе был уверен, что это и есть тот самый страшный лес, о котором он читал в книжках, а шагают они сейчас сквозь леса и пустоши, которые никак нельзя миновать, когда едешь в Америку. Ему также казалось, что из этого леса уходят дороги, ведущие и в Землю Израильскую, и во всякие другие страны мира, а там, где лес кончается и миру конец — тогда навстречу выходят огромные людоеды с длиннющими бородами, живущие в чаще.

С бьющимся сердцем ждал Иоселе встречи с ними… Вот они уже здесь: издалека слышится беготня, топот лошадей… Страх охватывает его…

«Что это?» — все умолкают, останавливаются и ложатся наземь. Мать спускает его с рук, прячется. Вся партия эмигрантов, сдерживая дыхание, ложится между деревьев; слышен только доносящийся стук подков. Шум приближается, людоеды вот-вот появятся, всех заберут в плен, отведут в пещеру, посадят в клетки, откормят, а когда пленники наберут вес, людоеды поджарят их на вертеле над огнем… Начинает плакать ребенок, на него шикают, мать прикрывает рукой детский ротик. Рядом Иоселе слышит чей-то дрожащий голос, читающий в смертельном страхе псалмы, да и все вокруг что-то шепчут, лежа в траве. Иоселе слышит, как мама, еле шевеля губами, произносит: «Бог Авраама, помоги нам!» Рохеле, лежащая на земле рядом с ним, тоже молится, подражая тону матери, когда та освящает свечи: «Господи, Владыка небесный!» Ему кажется, что все лежащие рядом уже произносят предсмертную молитву. Мальчику хочется плакать, но мама шепчет: «Иоселе, Иоселе, тише! Сейчас они уедут!» Нет, он не будет плакать, они не услышат его голоса, не узнают, где лежат люди… Он тоже будет молиться, как взрослые, как молятся все: «Господи, Владыка небесный!» Впрочем, нет! Иоселе прочтет большую, великую молитву, которую произносят евреи, когда им грозит опасность, приходит смерть или если они увидят черта, который при первых же словах этой молитвы теряет власть над людьми:

— Шма Исроэл! Слушай, Израиль! Господь Бог наш, Господь единый!..

Иоселе произносит эту магическую фразу, растягивая последнее слово. И — кто знает? — быть может, именно его молитва помогает: топот копыт удаляется, потом стихает; жандармы, видимо, уходят куда-то далеко, в глубь леса.

— Тихо! Идем дальше! Не шуметь! — говорит кто-то, и все поднимаются.