Анна, едва придя в себя, кинулась прочь — подальше от этого места и от Якоба. Но монах шагал за нею, и вскоре загнал в угол.

Русалка выставила перед собой меч, готовая сражаться, и Якоб остановился. Он вперил в нее взгляд своих белесых глаз, протянул огромную почерневшую руку и прохрипел:

— Отдай!

— Верни Антона! Верни, и я отдам тебе меч Вольронта! — крикнула русалка.

Рядом раздался шорох, и из-за колонны показался Нестор Карлович.

— Аннушка, не отдавай, — сказал он дрожащим голосом. — Это меч Вольронта, невиданная сила сокрыта в нем. Закопать его надобно в усыпальнице, от греха подальше. Если Властелин сейчас пробудится, несдобровать нам всем!

— Поздно, — прохрипел Якоб; слова давались ему тяжело, голос был низким, едва слышным, — он уже пробуждается.

— Я отдам меч. Мне плевать на этого Вольронта! Верни Антона.

— Хорошо, — кивнул Якоб.

Утроба его забулькала, горло неимоверно раздулось, приподнимая жирный складчатый подбородок; глаза, подернутые сизым бельмом, едва не повылезали из орбит. С громким, рычаще-чавкающим звуком, Якоб изрыгнул большой, размером с хрёпла, ком, покрытый слизью и чем-то наподобие волос. Ком откатился в угол. Монах согнулся пополам и тяжело дышал; слизь из его рта струилась на пол.

А изрыгнутый им сгусток вдруг забурлил, будто вскипел, и, пузырясь, принялся увеличиваться, выстреливая в разные стороны струйками гнилостных испарений. Не прошло и минуты, как размерами он сравнялся с человеком и вид приобрел скорее некоего кокона, нежели сгустка слизи. Кокон зашевелился — кто-то явно желал вырваться оттуда наружу. Раздвигая липкую волосяную оболочку, показалась перепачканная серой слизью рука, затем — вторая, затем голова. Это был Антон! Полуживой, едва не задохнувшийся, совсем обессилевший.

— Меч-ч! — прошипел Якоб, грозно возвышаясь над Анной.

— Да забирай! — крикнула русалка и с силой отшвырнула меч, полетевший через зал и звякнувший где-то в темноте об пол.

Якоб зашипел, повернулся и направился к мечу. Анна и Нестор Карлович подхватили Антона под руки и потащили, так и не избавив до конца от кокона — надо было уходить, и чем скорее, тем лучше.

Пошли к главному входу: так было ближе и проще, хоть и опаснее. Намного опаснее…

Страшное зрелище ожидало их возле потревоженной царской усыпальницы. На том месте, где Анна оставила поверженного ею Дюссельдорфа, теперь извивался, точно в агонии, невиданных размеров змей. Движения его были резкими, но казались неуверенными. Чешуйки, коими покрыто было тело его, отливали бронзой в лунном свете, что проникал сюда сквозь дверной проем. Луна висела уже совсем низко, с любопытством заглядывая внутрь собора.

Но самое страшное, что у этого змея была голова не змеиная, а старого Дюссельдорфа и даже руки — одна целая, а другая — откушенная Анной; но руки призрачно мерцали, потихоньку исчезая.

Увидев Анну, змей-Дюссельдорф яростно зашипел и бросился на нее.

На его пути встал Нестор Карлович. Зомби ухватил змея за горло, впился в него зубами. Дюссельдорф извивался, круша хвостом мраморные плиты, мотался из стороны в сторону, стараясь избавиться от зомби; пытался рукой отцепить его, но призрачная рука проходила сквозь Нестора Карловича.

Анна потащила Антона к выходу, который был теперь совсем близко. Антон, кое-как освободившись от остатков кокона, с трудом переставлял ноги.

Считанных секунд хватило Дюссельдорфу, чтоб разорвать Нестора Карловича на куски и разбросать по залу. Шипя и извиваясь, он вновь бросился на ненавистную русалку, разинул зубастую пасть, и чуть было не ужалил Анну, клацнув зубами в воздухе. Ему вновь помешали! Это Булыжник ухватил Дюссельдорфа за его змеиный хвост. Змей закрутился спиралью, пытаясь сбросить ящера, мотнул хвостом, и ненароком столкнул Анну с Антоном в разрытую им яму. Во мглу. В могилу Вольронта.

Анна вскрикнула, и тьма поглотила ее и Антона.

20

Ударил змей-Дюссельдорф по колонне, своды собора держащей, и Булыжник оторвался от хвоста его и покатился по полу, высекая искры из каменных плит. По-прежнему силен был Дюссельдорф — несколько зубов ящера так и остались торчать в его бронзовом хвосте. Стал рыскать змей в поисках русалки, ибо не заметил, как в яму ее смахнул. Шипел, принюхивался, пока не наткнулся на Якоба, что стоял столбом возле усыпальницы и бормотал что-то на латыни. В руке монах держал меч, направляя его в яму — не то угрожая сокрытому в ней, не то приветствуя его.

Не знал Дюссельдорф, что теперь делать. Исходил злобою, но даже сказать ничего не мог, только шипел яростно. Понимая, что не справиться ему с монахом, а уж от поднимающегося Вольронта — вообще лучше б теперь подальше держаться, скользнул он между колоннами, да к выходу направился.

Влад, доселе державшийся в темноте, под самым куполом, увидел, как отец его в новом обличии наружу выползает, и сам решил за ним поспешить. Но не тут-то было! Столп яростно ревущего пламени вырвался из могилы Вольронта — и подпалил упырю крылья. Рухнул Влад на пол, да сильно головой приложился. Обмяк, человечий облик приняв, и замер.

А Архип Петрович, покинув собор, направился к Невской куртине — к стене крепостной, что над самой Невой возвышается. Порешил он, что в таком обличии лучше ему в городе не показываться. Лучше сразу в свой замок ползти по речному дну. А заодно, может, и русалку какую прикончить по пути удастся.

Кое-как вскарабкался он по осыпавшимся камням, поднялся над Невскими воротами и готов уже был в воду сигануть, как заметил Орталу на крепостной стене. Оттесняемая глутами к воде, с помощью слуг, некогда Дюссельдорфом повешенных, прорвалась она в крепость и спешила теперь к возлюбленному своему Вольронту.

Ринулся к ней Дюссельдорф, яростью слепой ведомый, будто в Ортале, а не в нем самом и детях его, была причина всех его бед и неудач. Висельники, вставшие у него на пути, подняли руки, но не успели наслать туман — стремителен был бронзовый змей. Расшвырял он их, будто не заметив, и бросился на Орталу. Скрутил, сжал, спеленал кольцами змеиного тела своего, и оттолкнулся от стены, что было мочи.

Темные воды Невы бесшумным всплеском приняли ведьму и змея. Померк свет луны, и вновь небо оказалось тучами затянуто. И хлынул дождь. И трое повешенных, уходя в небытие, растворяясь в сгустившейся мгле, затянули скорбную песнь.

Так Ортала приняла смерть свою. Злая судьба вновь не дала ей увидеться с возлюбленным, что поднимался тем временем из земли, сбрасывая оковы векового сна…

В соборе, над усыпальницей молился Якоб. Слова молитвы были странными, будто вывернутыми наизнанку; голос монаха — низким, булькающим. Молитва звучала зловеще, точно заклятие, да и обращена была отнюдь не к богу. Меч он держал крепко, острием в могилу направив, но рука подрагивала. Настал тот момент, которого монах ждал веками, но, как и раньше, страх обуял его. Как вера покинула Якоба прежде, так сейчас оставила его решимость. Только что, перед стенами собора, под серебристым оком луны, чувствовал он себя всемогущим, а теперь вдруг — точно букашкой никчемной, в сравнении с той силой, что пробуждалась в земле, в самом сердце этого проклятого города.

Услышал молитву лежащий в могиле. Полыхнул столпом пламенным, дым повалил серный, мрак сгустился, и воплотился в нем всадник на огромном черном коне. Встал конь на дыбы, вспорол тьму огненным взором, заржал, клыки оскалив.

Рухнул Якоб на колени, голову склонил и древний бронзовый меч протянул всаднику, рукоятью вперед.

Нагнулся Вольронт и принял меч. Коснулся он им плеча Якоба — и монах преобразился. Вернее, Якоб остался прежним, страшным, с черными чумными пятнами на лице, но теперь на нем красовался кафтан, золотом шитый, точно такой, как у старого Дюссельдорфа был.

А монах так и стоял на коленях и трясся от страха. Будто ледяная волна прошла по телу его от меча Повелителя. Но понял Якоб, что теперь он — правая рука Вольронта. Теперь он — губернатор мертвого города. И возрадовался монах. Взрычал утробно. Но глаза поднять и взглянуть на Властелина не смел. А тот же заметил Влада, отродье Дюссельдорфово, что очухался и теперь жался к колонне, лежа на полу и вновь вид летучей мыши приняв.