Долго смотрел на него Повелитель, тяжел был взор его, и все, все, что произошло за последние сто пятьдесят лет, стало известно ему. Особенно Вольронта заинтересовали события последних дней. Воззрился он на Влада, душу вытягивая, и не смог кровосос ничего утаить.

Разгневался Повелитель. Понял он, что Ортала явилась в этот мир. Чувствовал, что нет ее больше. И догадался, кто мог с ней расправиться. Протянул он страшную черную длань свою в мерцающей латной рукавице, сжал пальцы — и будто душу Влада схватил. Вспорхнул упырь с пола на обтрепанных крыльях, ринулся было в сторону, да что-то его не пускало, будто он привязан невидимой нитью к восставшему из могилы Хозяину.

Так, верхом, и покинул Акрон Вольронт собор Петропавловский, упыря-Влада подле себя удерживая. И тут же мраморные плиты внутри на место встали, а тяжелые дубовые двери, проскрежетав по полу, вновь на петлях угнездились. А Влад Дюссельдорф трепыхался летучей мышью возле властелина, бросался из стороны в сторону, не в силах оторваться, кричал в ужасе криком беззвучным, ибо понял, что участь его решена и дни закончены.

Окинул Повелитель взором крепость свою — и вмиг она из руин воспряла. И комендантский дом в два этажа над фундаментом поднялся, и казармы сгоревшие, и казначейство разрушенное. Зашуршали камни, вставая на свои места в стенах крепостных — и вот уже все куртины в целости! А из-под завала каменного, что сам собою разобрался, выскочил потрепанный Ворлак — верный Акронов страж. Подбежал к всаднику, подскочил, передними лапами о коня опершись. И конь не дрогнул, признал друга старого, лишь озорно покосился на него глазом огненным. А Вольронт потрепал Ворлака по холке и кивнул вперед, к воротам в Никольской куртине, на Кронверкский пролив выходящим.

Подъехал Вольронт к проливу, к тому месту, где гнилые опоры из воды торчали, и стали всплывать бревна, подниматься со дна доски, крепления. И вот уже пред Властелином, будто новый, красовался мост. Шагнул его конь вперед, и поднялся ветер штормовой, зашумел ветер, завыл, погнал волну по Неве.

Медленно ехал всадник по Кронверкской набережной, по сторонам глядя. И все вокруг менялось по одной лишь воле его: кустарник редел, исчезал, уступая место аккуратным мостовым. Пушки на кронверке заблестели, будто кто их начистил в одночасье. Выгоревший арсенал вновь сиял красным кирпичом.

Ступил конь на Троицкий мост. Зашумела внизу невская вода, забурлила, и поднялся со дна пролет недостающий, и встал на место. Мост сделался прямой, точно стрела — не чета прежнему. Заблестели щиты на чугунной ограде позолотой. А когда подошел всадник к опоре с разводным механизмом, звякнул люк, и вылез из него зомби, за мостом приглядывающий. Вылез и поклонился в пояс Хозяину. Увидел его Вольронт, улыбнулся старым воспоминаниям, кивнул в ответ, и дальше поскакал. А зомби поднял свой штоф, с которым не расставался, и за здравие Повелителя пригубил.

Сойдя с моста, свернул всадник направо по набережной, поехал мимо Мраморного дворца, бывшей резиденции Дюссельдорфов. Выстроились мор-глуты как на параде вдоль всей набережной, от Мраморного до Зимнего, и салютовали ему.

С горечью взглянул Вольронт на Зимний дворец, по-прежнему сокрытый магическим туманом, и дальше поскакал. Вот уже и Адмиралтейство стояло по левую руку его, как новое, с крашеными стенами и золоченым шпилем.

Немногочисленные жители города, что на пути его встречались, падали ниц. И те, кто хранил верность ему — преображались, даже у самых отъявленных зомби-оборванцев одежда делалась новой, с иголочки. А те, кто потворствовал козням прежнего градоначальника — рассыпались прахом на месте, и ветер, дувший с Невы, тут же развеивал их. Бежать никто и не пытался, все знали: бессмысленно это, ибо сам Хозяин города явился, и нет им от гнева праведного спасения.

Так доехал Вольронт до заросшей площади за Адмиралтейством. Встал по центру и негромко произнес слова заветные, лишь ему ведомые. Ударил конь его копытом оземь. Затряслась земля, застонала, вспучилась, и вырос из нее Гром-камень — блуждающая скала, чухонским колдуном Хаалоненом Властелину поднесенная. И взошел конь на скалу эту.

— Здесь, на этом месте, за все злодеяния рода вашего, принесу тебя в жертву граду сему, Влад Дюссельдорф! — так молвил повелитель.

И слова его, грому подобные, раскатились по всему городу. И везде: на Васильевском, за Фонтанкой, на Петроградской стороне — везде слышали их. И многие тогда вздохнули с облегчением, поняв, что пришел конец бесчинству и произволу, при Архипе Петровиче Дюссельдорфе и сыновьях его творящемуся.

Услышал эти слова и змей-Дюссельдорф, из невских вод выползающий. И вскипела в нем ярость лютая. Понял он, что все на свете потерял, и силу свою, и власть, и сыновей своих. Стремительно проскользнул он по площади. Взобрался на гром-камень. И в тот самый момент, когда властелин протянул длань свою к Владу, впился в бессильной злобе в ногу коню.

Заржал конь, встал на дыбы, да копытом змея к скале придавил. Но тут же застыл, бронзовым ядом пораженный. И всадник застыл, бронзою налитый, только змей извивался под ними, да упырь трепыхался в страшной руке Акрона Вольронта.

21

Всего лишь миг пробыв в черной могильной бездне, трясущиеся от холода и страха, Антон и Анна вновь очутились в соборе Петропавловской крепости. Свет, хоть и не яркий, после непроглядной тьмы, резал им глаза. И они были живы!

Анна первой очухалась и огляделась. От увиденного у нее закружилась голова. Собор был как новый, и даже не черный! Горело множество ламп, в их свете были видны колонны, не черные, как должно, а расписанные под мрамор; лакированная светлая дверь, блестящий иконостас, и много, много людей!

— Антон! — воскликнула она. — Откуда все это?! Откуда взялись эти… люди?!

У Антона перехватило дыхание. Он боялся даже моргнуть, чтоб видение его родного, такого желанного и уже немного позабытого мира не растворилось в каком-нибудь чертовом колдовском тумане! Но потихоньку он пришел в себя и ответил:

— Правильнее было бы спросить, откуда взялись мы… Мы дома, Анна! Дома!

Слезы побежали у Антона по щекам. Странно, за все время, проведенное в том жутком мире, такого с ним не случалось. А тут… разрыдался, как ребенок.

— Мы дома, Аннушка, — всхлипывал он.

Идиллию разрушил охранник.

— Пройдемте, граждане, — бросил он дежурную по такому случаю фразу.

Только теперь Антон осознал, что сидит на мраморной плите — надгробии кого-то из царей, за ограждением. А вокруг уже собралась толпа зевак, судя по яркой одежде, в основном — иностранцев. Они принялись щелкать фотокамерами, ослепляя его и Анну вспышками. «Оборванцы в царской усыпальнице» — несомненно, хороший кадр.

Антон подхватил под руку Анну и потащил ее к выходу. Охранник шел за ними.

Снаружи смеркалось и накрапывал дождик. Ярко светили фонари.

— Сами выход найдете, или мне наряд вызвать? — лениво поинтересовался охранник.

— Сами. Сами. Спасибо. Извините… мы тут случайно, — бормотал Антон и тянул за собой Анну, вовсю разглядывающую окрестности.

— Ой! Памятник мор-глуту! — воскликнула Анна, завидев шемякинского Петра. — И какой дурак его таким сделал? Мор-глуты же не умеют сидеть…

— Пошли, Анна, пошли, — шипел на нее Антон, которому вовсе не хотелось объясняться с нарядом полиции.

Охранник проводил их до ворот, и убедившись, что они направились к мосту через Кронверкский пролив, ушел восвояси.

— Дался тебе этот жандарм! — недоумевала Анна. — Он же один, без оборотней, без глутов… я бы запросто могла перегрызть ему горло! Ой, какие красивые огоньки на набережной! Они движутся! А этого моста тут раньше не было…

До Садовой, где, казалось, в какой-то беззаботной прошлой жизни, жил Антон, они добрались за час. По дороге оба оглядывались: Анна, осматривая «достопримечательности» нового, незнакомого ей мира, а Антон, тащивший и поторапливавший ее — стараясь не наткнуться на полицейских. Выглядели-то они действительно как оборванцы. На Антоне по-прежнему была его куртка, но настолько грязная и изодранная, что и курткой-то было сложно ее назвать, штаны, одна штанина которых разошлась по шву до самого верха и изодранные кроссовки. И все это покрытое слизью, волосами и землей. Анна же щеголяла все в той же накидке, снятой Антоном с убитого леприкона. Босая, с распущенными волосами и восторгом в глазах — задержат, не миновать психушки. «Надо же, будто глутов высматриваю!» — усмехнулся про себя Антон, и вновь глаза заволокло слезами.