То бы все ничего, паны для того и на Русь шли, чтобы гетман с вельможными честь царю Дмитрию оказывали, но ведь заносчивы, оскорбить горазды, цариком зовут.

О нраве Ружинского Веревкину рассказывал пан Меховецкий, оттого он, Матвей, княжеских послов не привечал. Однако Ружинскому сие в науку не пошло, только еще больше распалило, а во хмелю он не единожды похвалялся: «Я царику служу, пока пожелаю. И мои шляхтичи и верные гайдуки повернут коней, куда повелю…»

Самозванец поднялся, натянул порты, надел валенки и, накинув на плечи шубу, без шапки вышел на крыльцо. Пахнул ветер, взъерошил рыжие волосы. За закрытыми тесовыми воротами переговаривались караульные казаки, звонко журчал ручей, капало с крыш. За какую-нибудь неделю стает снег, откроется мокрая черная земля, и только за городом, в буераках, снег будет еще долго лежать сырым ноздреватым пластом.

Лжедмитрий думал о том, что, как только установятся дороги, он выступит на Москву. При этом боязно становилось и не терпелось: скорей бы.

На той стороне Оки, при впадении в нее притока Орлика, горело множество костров, зажженных казаками и холопами, кому не досталось места в городе и на посаде. В стороне от казачьих и холопских землянок — татарские кибитки. А в Орле шляхтичи на постое. Люд на них жалуется: обиды всякие чинят.

Матвей Веревкин выказал гетману Ружинскому свое недовольство, но князь Роман расхохотался:

— Чи царь Дмитрий не ведает, почему паны вельможные к нему в службу явились? Коли он не дозволяет панам добывать на прокорм, так нехай платит им злотые из своей царской казны. — Да еще пригрозил: — Коли царь Димитрий начнет панов неволить в их поступках, они себе нового царика отыщут либо воротятся в Речь Посполитую…

Припомнив слова Ружинского, Матвей Веревкин от злости скрипнул зубами. Однако что он мог поделать?..

Казачья стража заметила царя. Коренастый, широкоплечий, он стоял на крыльце недвижимо.

— Видать, ледоходом государь любуется, — промолвил один из казаков.

Второй хихикнул:

— Дурень, у него в голове заботы не пустые, царские…

Рассветало быстро. Высокое небо очищалось от звезд. Одна сорвалась и, прочертив полосу, погасла. Казаки снова забубнили:

— Дивись, какой след проторила.

— Преставился кто-то.

— Да уж… Прими, Боже, душу раба твоего.

— Аль рабыни.

— Все едино.

Матвей не стал слушать, о чем еще поведут разговор казаки: у него свои мысли. Почему он, человек, не ведавший, чей он сын — мать унесла сию тайну в могилу, — осмелился назваться российским царем? Взбрела же ему в голову такая шальная мысль! У Веревкина на этот вопрос готов ответ. Сколько помнит себя, жил в нищете и унижении. А грамоту познал от сельского дьячка, языки польский и иудейский осилил, даже в латинском преуспел. Разве кто еще похвалится таким? Аль этого мало, чтоб выдать себя за царя? И стоило Матвею объявить о том, как не замечавшие его стали искать государева расположения, унижавшие унизились…

Нет, звезда Матвея Веревкина, его царская звезда, воссияет на небе.

Той ночью не спалось и Тимоше. В землянке густой храп и стоны. По всему заметно, пережитое во сне видится. С десяток ватажников собрались к Тимоше.

Из осажденной Тулы Тимоша и Андрейка выбрались с помощью Болотникова. Посадил он их в лодку, напутствовал:

— Удачи вам, не поминайте лихом…

И стоял на берегу, покуда ночь не поглотила лодку. Плакал Андрейка, вытирал слезы Тимоша. Только и крикнули:

— Прощай, батька!

— Прости, воевода Иван Исаевич!

Плыли по Упе, таясь от царских караулов, и только когда не стало слышно шума в стане Шуйского и исчезли огни костров, Тимоша с Андрейкой покинули лодку и кружным путем, лесными тропами добрались до Малоярославца. Здесь, вдали от города, на лесной поляне, отрыли землянку, обросли товарищами. Ватага невелика, до десятка, но все отчаянные, не раз в глаза смерти глядели…

Сыро и прохладно в землянке, неровно горит воткнутая в стену лучина, подремывает ватажник, доглядающий за огнем. Тимоша поправил котомку под головой Андрейки, укрыл его тулупчиком. Сколько времени минуло, а все убивается парень по Болотникову. Да и трудно смириться: Иван Исаевич ему за отца был. Не раз Андрейка уговаривал ватажников искать воеводу, да так и не дознались, куда увезли Болотникова. За все товарищами платили, не одного стрельца в пыточную сволокли, а вести неутешительные…

Тимоша в Москву ходил. В пути казней насмотрелся. Вдоль дорог холопы на деревьях качаются, тленом тронуты, пустыми глазницами мир созерцают. А над ними сытое воронье грает. Казнили болотниковцев на страх живым холопам.

Страха Тимоша, однако, не испытывал, а еще пуще озлоблялся на царя и бояр: в казненных товарищей своих видел. Может, вот так Артамошка с Берсенем висят где-то?

В пути и в самой Москве смерть не единожды подстерегала Тимошу. В каждом стрельце и ярыжке доносчик чудился, того и гляди, на допрос поволокут.

В Москве Тимоша прислушивался: может, кто слово о крестьянском воеводе обронит; и только когда совсем отчаялся и намерился город покинуть, в питейной избе, что на Балчуге, от захмелевшего стрельца услышал, будто держат Болотникова под крепким караулом в Каргополе, на Онеге-реке…

Воротился Тимоша в лес, к товарищам. Зима в самую силу входила, вскорости от морозов деревья затрещали. Посоветовались ватажники и решили: как только потеплеет и снег сойдет, отправятся выручать воеводу.

Андрейке не терпелось, к погоде прислушивался, все торопил, а куда пойдешь, если дороги занесло, тем паче тропы лесные. Надо весны дожидаться…

На Овдотью-плющиху унялись морозы. Обрадовался Андрейка, снова товарищей заторопил. Принялись ватажники собираться в дорогу: одежду чинили, из лыка новые лапти плели, силками зайцев ловили, мясо вялили. А однажды подняли из берлоги медведя, насилу на рогатины взяли, топорами добили.

В конце апреля-пролетника тронулись в путь.

Царское воинство выступило из Белого города Москвы через южные и юго-западные ворота и под колокольный звон двинулось на Малоярославец.

Размешивая сапогами едва подсохшую грязь, шли стрелецкие полки, с песнями шагали ратники из посошных крестьян, чавкала грязь под дворянской конницей. Заключала колонну артиллерия: можжиры, тюфяки и иные пушки, фуры с пороховым зельем и ядрами. А через юго-восточные ворота двигался обоз, груженный съестными припасами и фуражом.

Вел полки брат царя князь Дмитрий Иванович Шуйский. Велено ему было идти к Волхову, куда всю зиму стягивалось московское воинство. Князь Дмитрий имел царский указ разгромить засевшего в Орле самозванца, который, оставив за спиной Брянск и Карачев, готовился овладеть заокскими городками и открыть дорогу на Москву. В Волхове Шуйский должен был сменить князя Куракина. В том, что он, Шуйский, одолеет самозванца, князь Дмитрий не сомневался: под его рукой лучшие московские полки, а у вора всякий сброд, скопище разбойное.

После Малоярославца воевода Шуйский намеревался послать к самозванцу гонца с требованием сдаться на царскую милость. Князь Шуйский доставит Лжедмитрия в Москву, проведет в цепях по улицам как вора и заводчика: пускай государь самолично решит, какой казни тот достоин. А панам вельможным велит в Речь Посполитую ворочаться, иных же в Ярославль отправит, где уже содержится Маринка Мнишек. Если кто из них не уймется и воровством помышлять станет, тех казнить. Чего от них ждать? Вон кое-кого из вельможных более года под караулом держат…

Напутствуя брата, царь Василий сокрушался:

— Изничтожили первого самозванца, ан новый сыскался, сызнова смуту завел. — И, почесав плешь, добавил: — Не отсекли змию голову в зародыше, так ты ноне, братец, постарайся.

Князь Дмитрий Иванович плюнул зло, вспомнив, как кое-кто из бояр в Думе попытался воспротивиться назначению его главным воеводой. Первым голос тогда подал Васька Голицын:

— Может, Михаилу Скопина-Шуйского пошлем?

Думный дворянин Прокопка Ляпунов не по чину вякнул: