— То так, — кивнул Мезецкий.

Шуйский поднялся:

— Уговорились, воеводы: за Можайск держаться.

— Да уж куда дале, — согласился Мезецкий.

Голицын пошутил мрачно:

— Разве что в Москву…

В двухъярусных хоромах князя Голицына давно уже погасили свет, лишь в отдаленной, малой горнице, что оконцами на хозяйственный двор, горела свеча. Сидя за столом, Василий Васильевич ждал гостя. Позвал отай, не увидели б чужие глаза, не услышали уши недоброжелателя, не разболтали бы злые языки. Ныне Шуйский в каждом недруга зрит, совсем мнительным сделался. Видать, конец царству своему чует. Воистину, муха в августе-устаре, перед сдохом, зло жалит…

Обхватив ладонями седые виски, Голицын смотрит на свечу. Пламя чистое, и желтый язычок растапливал воск. Оплывая, он стекал на серебряный поставец…

Намедни брат Александр весть из Можайска прислал: крепко побил их гетман под Клушином. А еще, что стоят они непрочно и ежели коронный надавит, вряд ли и в Можайске удержатся…

Князь Василий Васильевич подумал о том, что лучше уж Владислав, чем Шуйский. Королевич — лях, и противу него люд поднять можно, а тогда Земский собор, глядишь, и его, Голицына, на царство изберет…

Очнулся Василий Васильевич, когда в горницу вошел Захар Ляпунов.

— Здрави будь, князь, почто звал?

— Здравствуй и ты, думный дворянин. Садись.

— И то, в ногах правды нет.

— А что, Захарий Петрович, о чем Прокопий уведомляет? — спросил Голицын.

— Отошла Рязань от Шуйского.

— В том нет сомнения. Пора Василию место знать. А коли подобру не желает, помочь надобно.

У Ляпунова на губах заиграла усмешка:

— Согласен, князь. Однако кого на царстве видишь?

— Может, королевича? Тем паче кое-кто из бояр уже звал его, — сказал Голицын и посмотрел вопросительно.

Захар бровь поднял:

— Не ждал, князь, от тебя такого.

— Отчего? Почему бы не Владислав?

— Латинянин он.

— Крещение примет.

— Ляхов и литву за собой поведет. Аль не испытали подобное при первом самозванце?

— Неугоден королевич — иного сыщем.

— А нам, Ляпуновым, от того какая честь?

— Многая.

— Коли такое посулено, можно и поразмыслить.

— Вам, Ляпуновым, верим, за вами сила дворянская.

— В том нет сомнения. То Шуйский скоро забыл, как спасли его от Болотникова. Василий поначалу мягко стлал, да жестко спать пришлось.

— Истинно, Захарий, тебе и Прокопию никакой благодарности.

Помолчал Голицын, припомнив, как они с Шуйским и Романовым против Бориса Годунова рядились, самозванца отыскали… Теперь вот на его, Голицына, пути к трону Шуйский с Владиславом стоят…

Поднял на Ляпунова глаза, сказал:

— Недостоин Василий царского венца, недостоин, а кому сидеть, поглядим. Поначалу Шуйского убрать. Слышь, Захарий Петрович?

Ляпунов слушал и соглашался с Голицыным. Он и сам все без князя Василия уразумел, и зачем зван, догадывался. Хитростью не обижен Голицын, но и трусоват. А власти ох как алчет, да чтобы без риска. Вона чего замыслил, из рук Ляпуновых ее получить. Речь ведет, не слишком мудрствуя, поди, все учел, даже обиды ляпуновские на Шуйского. И то, что некуда теперь Ляпуновым подеваться, когда Рязань возмутили.

Захар и без Голицына давно убедился: дни Шуйского сочтены. Но кому приговор исполнять? Захар понимал: им, Ляпуновым, сие предопределено.

Он кивнул князю Василию согласно, и Голицын кликнул холопа, велел растолкать стряпуху, дабы принесла холодный поросячий бок с хреном и тертой редькой, а еще меда хмельного и кваса.

Они пили всю ночь, холоп не одну свечу сменил. Голицынские хоромы Ляпунов покинул, когда небо засерело и стали гаснуть звезды.

Тишина и благолепие в патриарших покоях, по святым углам горят в серебряных подвесках лампады, пахнет ладаном. Молчаливыми тенями скользят по палатам послушники, ничто не нарушает думы Гермогена.

Неспокойно патриарху, сердцем чует, близок час измены. Как отвести беду?

Мудр патриарх — провидец, нет у него любви к Шуйскому, однако опасается: грядет новая смута на землю Русскую. На престольный праздник день Святого Духа службу правил Гермоген с великим славословием, взывал к добру и смирению, и хор Благовещенского собора торжественно выводил: «Радуйся, Царице…»

Правил патриарх службу, а сам нет-нет да на бояр взгляд кинет. Отбивают они поклоны, крестятся, а храм покинут — и черно в их душах. Только ли на Шуйского замахнулись? Ан нет! На устои Божьи, на Церковь Православную, на отечество российское, ибо намерились ввести в Москву иноземцев, латинян, лобзать длань королевичу.

Разум подсказывает Гермогену, что лучше постриг монашеский, заточение в монастырь либо смерть принять, чем зрить такое, когда ляхи Москву наводнят и над людом православным глумиться учнут.

— В чем корень зла, смуты первопричина? — вопрошает патриарх. — В ляхах ли, в литве? — И сам себе отвечает: — Нет, Речь Посполитая лишь усугубила смуту. Всему начало в забытии заповедей Господних: «Неубий!», «Возлюби ближнего твоего…» Восстали смерды, взбунтовались холопы, на господ своих руку подняли, а боярин на боярина хулу возводил. Кровь и смерть еще от царя Грозного Иоанна Васильевича.

Гермоген вздыхает. Как смуту унять, как землю успокоить, как вернуть человеку веру и любовь к Господу?

Если бы царь Василий был так же тверд, как он, патриарх, а то приходит, плачется, приговаривает:

«Отвернул Господь лик от меня, чем прогневил я Всевышнего?»

Голос слезливый, дрожащий. И это самодержец! Такого ли надобно Руси?

Попусту поучал его Гермоген: отчего не караешь измену боярскую, коли ведомы тебе злоумышленники? Не милуй, ибо сказал Господь: «Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся…»

И еще внушал патриарх Шуйскому: державная власть Богом дана тебе, за нее и ответ держать не токмо перед Всевышним, но и перед историей российской!

Ан не всегда Василий то памятует. Поди, не слеп, видел недовольные лики боярские, когда главным воеводой брата Дмитрия назначал, к чему супротивников дразнил? Какой из князя Дмитрия воитель, в кои разы воинство губит? Ныне под самую Москву королевского гетмана подпустил и тем неприязнь боярскую укрепил.

Посокрушался Гермоген, в коий раз вспомнил князя Михайла Скопина-Шуйского. От Бога ратным разумом владел… Без времени мир покинул…

И сызнова мысль на Василия Шуйского переметнулась: коль усидит на царстве, кому престол наследовать? Молодую и ладную княгиню Буйносову-Ростовскую благословил патриарх на бракосочетание с Василием, да все праздна Марья. Видать, в прелюбодеянии растерял государь силу мужскую, коя Господом отведена на деторождение. Не оттого ль и карает его Всевышний?

Гермоген крестится, шепчет:

— Не кощунствую яз, Господи, и не гордыней обуян, живу по писаниям святым, яко в митрополитах казанских, тако и на патриаршестве.

Обнесенный высоким бревенчатым тыном, издавна стоит на Москве Крымский двор. Напротив ворот большая трехъярусная изба, где подолгу жили ханские послы. В стороне, под одну крышу, изба — пристанище торговых гостей из Крыма, а в глухой части двора амбары и клети, сараи и навесы. Ночами лютые псы стерегут Крымский двор.

Третью неделю, как приехал в Москву мурза Сефер с посольством от Исмаила-Гирея. Явился на Крымский двор боярин Салтыков, ворча слез с коня, по скрипучим ступеням поднялся в избу:

— Проклятые ордынцы, им ли наши заботы. Знамо, какая от них подмога.

Мурзе же боярин сказал хмурясь:

— Государь наш занемог, в здрави буде, примет. Тебе же, Сефер-мурза, на прокорм выделено довольно…

На исходе месяца, когда у мурзы терпение истощилось, позвали его на Думу. Вошел Сефер в Грановитую палату, диву дался: стены расписные, все в красоте и узорочье, не то как в ханском дворце. На лавках бояре бородатые сидят, важные, на посла с любопытством поглядывают. А на помосте царь восседает, в троне резном, сам в одеждах, золотой нитью шитых. Сефер поклонился с достоинством: