— Мудрый и великий хан Крыма повелел сыну Исмаилу с Москвой литву воевать, но казаки закрыли дорогу, и орда пошла к Белгороду. Исмаил-Гирей послал меня сказать, чтобы твои полки, царь Василий, шли к Исмаилу-Гирею.

Насторожились бояре, ждут царского слова. А Шуйский щурится, молчит долго. Наконец промолвил:

— Мы с ханом в дружбе, и враг у нас един — король. Я послал войско на Жигмунда, и пусть Исмаил-Гирей, коли явился к нам в подмогу, идет не к Белгороду, а к Можайску, и с князем Дмитрием сообща к Смоленску поспешают.

С тем и отъехал мурза Сефер из Москвы.

За Серпуховскими воротами, за Москвой-рекой, в последней четверти тринадцатого столетия князь Даниил, сын Александра Невского, поставил монастырь. В том монастыре покоятся мощи князя Даниила, возведенного в святые.

Церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высокими бревенчатыми стенами, крепкими, дубовыми воротами.

К вечерне воскресного дня приехали в Данилов монастырь князья Вяземский и Салтыков, увидели князей Засекина и Сицкого, облобызались сердечно.

Вяземский вздохнул:

— Ахти, Господи, времечко-то какое, пораскидало нас, бояр, по разны стороны.

Вяземский имел в виду службу Сицкого и Засекина самозванцу, на что Засекин ответил:

— Мы вору служим, а вы Ироду.

Отстояли вечерню, удалились в келью игумена, продолжили разговор. Салтыков сказал:

— Слаб ваш царик, нам такой не надобен.

— Аль Шуйский лучше? — удивился Засекин. — Нам Шуйский неугоден, вам — Дмитрий.

— Кой к черту он Дмитрий? Самозванец! — возмутился Салтыков. — Выкормыш Речи Посполитой! И не желаем, чтоб Шуйский над нами стоял.

— Что делать, бояре? — спросил Сицкий.

— А просить королевича на престол, — сказал как об уже решенном Вяземский.

— Так-то оно так, да волк за горой, — заметил Засекин. — То бишь Жигмунд. Он у нас не токмо Смоленск, но и Можайск отгрызет.

— Ежели сядет королевич на московский престол, как посмеет Жигмунд сына обидеть? — поддержал Вяземского Салтыков. — Попросим Владислава веру нашу принять.

Задумались бояре. И снова Салтыков голос подал:

— Надобно нам, бояре, сообща. Мы в Москве Шуйского с престола сведем, а вы Дмитрия уберете да примем в государи королевича Владислава.

— И то так, — согласились Засекин с Сицким. — А кому начинать?

— Кому аз, кому буки, в том ли сказ, — заметил Вяземский. — Нам задуманное исполнять.

На прощание обнялись, разъехались: Салтыков и Вяземский в Москву, Сицкий и Засекин — в Коломну.

Дорогой Салтыков пересел в возок к Вяземскому, завели разговор о князе Голицыне.

— Захарий Ляпунов говаривал, Голицын царской власти алчет, — сказал Салтыков.

— А чем князь Василий Васильевич Шуйского лучше?

— Шуйского согнать, а Голицына к трону не подпускать.

— Воистину, князь Михайло Глебович, не из российских бояр государь надобен, а королевских кровей. К тому и Мстиславский склоняется.

— С Жигмундом о Владиславе рядились, на нем и выбор остановим. Молод, и нам того надобно — нашим, боярским умом жить будет.

Кони бежали резво, возок трясло, скрипели колеса в ступицах.

Вяземский поморщился:

— Воротимся, возницу батогами поучу, дабы службу знал. Вишь, как возок плачет.

— Ино так, холопов уму-разуму наставлять не грех, а благодеяние.

— Попустили мы холопов, попустили, а их во страхе держать надобно, Михайло Глебович.

— Ныне, князь Федор Иванович, мы во страхе, — рассмеялся Салтыков и повернул разговор: — Остерегаюсь, не встал бы Шуйскому в заступ патриарх.

— Такое может случиться. Да мы изначала Василия с престола сведем, а потом Гермогена улещим…

К ночи через Серпуховские ворота возок вкатил в Земляной город…

Затворился князь Дмитрий Иванович с воеводами в Можайске, а коронный гетман не стал их далеко преследовать, подступил к Цареву Займищу.

Шум и крики, звон литавр и оружия взбудоражили стрельцов. Навели поляки и казаки пушки на острог, где Валуев с Елецким засели. Ждут гусары команды коронного, но тот не торопился, отправил в острог хорунжего с грамотой и в ней рассказал, как побил Шуйского, потребовав от Валуева и Елецкого перейти на сторону королевича Владислава, ибо зван он на московское царство боярами.

Валуев с Елецким дать бой Жолкевскому поостереглись, ответили:

— Может, оно и так, но ты, коронный гетман, сначала Москву возьми, тогда и нас сманивай.

Жолкевский велел выставить перед воротами острога знамена московских полков и бархатную хоругвь князя Дмитрия Ивановича, оставленные у Клушина. Взошли Валуев с Елецким на стену острога, посмотрели, переглянулись и решили:

— Коли князя Дмитрия Ивановича одолел Жолкевский, то кому воевать? По всему видать, недолго царствовать Василию Ивановичу. А когда станет царем Владислав, мы у него в чести будем, если перейдем на сторону коронного. Не станем судьбу испытывать.

И переметнулись к Жолкевскому. Теперь коронный гетман выступил к Можайску.

Узнав о том, князь Дмитрий Иванович, покинув войско, заспешил в Москву, а Голицын с Мезецким, оставив Можайск, отошли к Звенигороду.

В растерянности и страхе въехал Шуйский в Кремль. По Красному крыльцу поднялся во дворец и, узнав, что государь в книжной хоромине, вошел потупившись. Василий уже знал о приезде брата и то, что коронный взял Можайск. Встретил холодно:

— В недобрый час и плохим вестником явился ты. Недругам моим в радость твое поражение, Дмитрий.

— Прости, брат, предали нас Валуев с Мезецким, а в бою первыми побежали свей.

Василий глазки отер, сказал скорбно:

— Кто первым и кто последним, в том ли сказ. Коли б ты коронного одолел да Смоленск от Жигмунда вызволил, замолкли бы наши недруги. Ноне же шепчутся: Шуйские ляхов и литву к самой Москве допустили; самозванец в ворота Первопрестольной стучится. Э-хе-хе, — вздохнул. — Нет от бояр благодарности, того и гляди, укусить норовят. Патриарх твердит: казни их, государь, а я жалею и боюсь. Царя Грозного Ивана Васильевича на них бы.

— В те лета бояре бородами пыль у трона мели.

— Рода именитые выкорчевывал. Может, и поделом? Не ждал я от Валуева и Мезецкого измены. — И тяжело посмотрел на брата — Так почто ты, Дмитрий, в Москву прибежал? Аль по Катерине соскучился?

Дмитрий обиделся:

— Зачем глумишься, государь? Кабы не Валуев с Мезецким да не свей, одолел бы коронного. Аль я не предан тебе?

— О том сказывал. А что предан, спору нет, но опора какая?

В хоромине сделалось темно, небо затянули тучи. Блеснула молния, громыхнул гром. Василий поднял палец:

— Вишь, гнев Господень, Божье знамение. Кому: нам ли, врагам нашим? — И перекрестился. — Пожинаем, Дмитрий, что посеяли.

— Мы ли смуте заводчики, государь?

Василий промолчал. Дмитрий опомнился. Сглаживая промах, сказал:

— Всем ведома, государь, доброта твоя, но угодишь ли боярам?

Продолжая хмуриться, Шуйский промолвил:

— Ты, Дмитрий, с неделю потешь свою Катерину и к войску ворочайся. А то и впрямь коронный на стрелецких загорбках в Москву въедет.

— Распорядился бы ты, государь, огневого наряда добавить.

— Наряда? Да где я его наберусь, коль вы каждодневно пушки теряете! — Чуть погодя смирил гнев. — Ладно, поскребу. А на Думе порешим, дабы города земцев в Москву слали. Пополнимся ратниками, тогда и поглядим.

Выпроводив брата, Василий отправился на половину царицы. Марья сидела в светелке с любимыми холопками за рукодельем. При появлении Шуйского холопки выбежали. Василий сел на лавку, поднял на жену глаза. Смотрел долго, будто оценивающе. Наконец заговорил:

— Ты прости, Марья, коли чего, я ведь не любил тебя. Седни покаяться пришел, виновен я, бес попутал. Коли не допустит Господь торжества врагам моим, то слова злого не услышишь от меня.

Марья опустилась на колени:

— Перед Богом я с тобой обвенчана, государь, и случись чего с тобой, твоей женой останусь.

Опершись на посох, Шуйский встал: