За лугом река, берега ивами поросли. Низко опустились ветки, полощут листья в прозрачной воде. По лугу идет мать. Она совсем рядом и говорит:

«Ступай, Матвеюшка, ступай, и будет тебе удача».

Проговорила и исчезла. Смотрит Веревкин, а за рекой город каменный и стены высокие…

Пробудился. Голос матери ясно слышится. Куда посылала она его? Сел, свесив ноги. За прозрачной слюдой оконца темень. Пропели первые петухи, перекликнулись казачьи сторожа, и сызнова тишина. Снова улегся Матвей, попытался уснуть, но слова матери покоя не дают: что за знак в них?

Из-за тучи вынырнула луна, заглянула серебряным светом в опочивальню. Вспомнилось, как мать, качая зыбку с меньшим, напевала тихонько:

Месяц, месяц-бокогрей,

Ты Ванюшу отогрей,

Напои его медком

И березовым сочком…

Утром, едва пробудился, покликал Заруцкого.

— Повидал я, боярин, сон дивный, матушку мою, царицу, страдалицу. Ее, несчастную, Годунов в монастырь отправил…

Слушает Заруцкий, а сам думает: «Ловко врет и царицу приплел».

А самозванец продолжает:

— Так вот, матушка и сказывает: «Ступай, Дмитрий, сынок…»

— Уж не посылала ль тебя, государь, царица Марья на Москву? К чему нам в Калуге порты протирать, когда князь Трубецкой и атаман Беззубцев в двух переходах от Кремля.

Матвей Веревкин с Заруцким согласен, место царя Дмитрия не в Калуге.

— Такоже и я мыслю, боярин. Вели твоим донцам и татарам выступать. Сядем и мы в седла…

На Троицу Лжедмитрий всем двором перебрался в Коломну. Марина с наследником и гофмейстериной нашла приют в доме воеводы, а самозванец поселился в монастыре. Отсюда повел он полки к селу Коломенскому, но был отбит стрельцами.

…Мнишек — порождение своего века, века насилия и авантюр, лжецарей и лжецариц, голода и мора, разбоев и народных бунтов, всех пороков человеческих.

На короткий срок отвела судьба Марине роль московской царицы, а потом долгих восемь лет горьких скитаний и манящих надежд, страданий и жестокого крушения.

Злой рок преследовал Мнишек, не пощадив и тех, с кем связывала она свою жизнь. Убили первого самозванца, и пеплом его праха выпалила пушка московского Кремля; настанет час, и смерть коварно подстережет второго самозванца; у Серпуховских ворот Москвы посадят на кол верного спутника Марины атамана Заруцкого; казнят малолетнего сына «воровской девки Маринки, воренка Ивана»; познается с палачом и гофмейстерина Аделина… Но тому все впереди…

Из Коломны, таясь ото всех, решилась Мнишек отписать Сигизмунду, какие мытарства претерпевает, слезно молила вспомнить, как поддалась настояниям папского нунция Рангони и, благословляемая королем, согласилась на брак с Дмитрием.

Умоляла Мнишек Сигизмунда не забыть свою верноподданную и не чинить зла царю Дмитрию, помочь ему вернуть родительский престол, вероломно захваченный Шуйским, а уж он, Дмитрий, королевской милости не забудет…

Поставив точку, Марина намерилась подписаться московской царицей, но раздумала, дабы не вызвать неудовольствия Сигизмунда. Подавив тщеславие, вывела:

«Преклоняю колена перед вашим королевским величеством. Верная вам Марина».

Мнишек почти убеждена, король оставит ее письмо без ответа, но ворохнулась жалкая мысль: может быть, она разжалобит Сигизмунда и он согласится получить Смоленск из рук самих московитов, как и было ему обещано Дмитрием? Гофмейстерина внесла ребенка, положила на покрытую медвежьей шкурой широкую лавку.

— Кохана Аделина, — Марина отошла от налоя, — мне кажется, ты любишь царевича больше, чем я, его мать. — Она отвернула угол одеяла, прошептала: — Езус Мария, услышь мою молитву, обрати разум круля во благо младенца Ивана.

— Моя госпожа, — сказала гофмейстерина, — я увезу вашего сына из этой варварской страны в Сандомир, к вашему отцу, воеводе Юрию.

Мнишек отрицательно повертела головой:

— Нет, Аделина, Иван останется в Московии, он — царевич этой земли. И что скажут паны и атаманы? Значит, царь Дмитрий не верит в возвращение престола! Але зачем мы с ним?

— Ах, моя госпожа, у царя Дмитрия много врагов. И наш круль от него отказался.

— Но Сигизмунд не имеет успеха под Смоленском. Круль может получить этот город из рук Дмитрия.

— У круля великий гонор, и он, разумею, уже мнит себя в Москве.

Марина вздохнула.

— Чем отплачу я тебе, Аделина, за твою верность?

Гофмейстерина гордо вскинула голову:

— Разве злотые держат меня здесь, моя госпожа?

— Прости за обиду, ясновельможная пани Аделина. — Мнишек коснулась пальцами руки гофмейстерины. — Святая Мария видит, нет никого у меня ближе, чем ты. — Большие глаза Мнишек налились слезами. — Надеждами живу, и сбыться ли им? Однако не отступлюсь! — Улыбнулась горько: — Помнишь слова древних латинян: «Пока живу, надеюсь».

Гофмейстерина покачала головой:

— Московиты — загадочный народ, моя госпожа, сегодня они лобзают твою руку, завтра казнят люто.

— Я ль не изведала сего? Елеем поливал мое сердце Шуйский, славословил меня, царицу, бояре бородами пыль с моего престола сметали, целовали край платья, а вскоре подняли на меня ножи.

Гофмейстерина едва не упомянула об убийстве московитами царя Дмитрия, но вовремя опомнилась, ведь царица Марина признала рыжего самозванца за будто бы чудом спасшегося Дмитрия. И пани Аделина заговорила об ином:

— Не вспоминаешь ли ты, моя госпожа, ваш Сандомир?

Марина ответила не задумываясь:

— У меня не осталось места для памяти, все мое в будущем.

— Ах, царица, я вижу Сандомир, каменные дома с высокими черепичными крышами, ползущий по стенам плющ, мощенные булыжником улицы, зеленые холмы и Вислу… А здесь, в Московии, бревенчатые избы под соломой, грязь и тараканы. — Гофмейстерина брезгливо поджала губы.

Мнишек рассмеялась:

— Разве нет прусаков в Сандомире или в замке круля? Пани Аделина забыла, как жила в Кремлевском дворце? Знай, моя гофмейстерина, когда я въеду в Кремль, твоим мукам настанет конец.

— О Езус Мария, то будет самый счастливый день в моей жизни… И придет царствие твое!..

Мнишек расхохоталась звонко:

— Святой отец нунций Рангони сказал бы: «Амен!»

Гофмейстерина улыбнулась:

— Амен!

Зарайский чиновный ярыжка изловил воровского лазутчика. Явился тот в город с «прелестным» письмом от царя Димитрия к воеводе Пожарскому.

Того лазутчика принародно засекли батогами до издыхания, а грамоту дьяк сыскной избы принес князю Дмитрию Михайловичу. Пожарский, однако, воровское послание читать не стал, поднес лист к огоньку свечи и, когда пламя охватило его, швырнул на пол. Знал, о чем самозванец пишет: велит идти со стрельцами да дворянским ополчением к нему в Коломну, дабы сообща взять Москву. И хоть не любил князь царя Василия, однако с самозванцем знаться не пожелал.

В бытность Лжедмитрия в Калуге побывал Пожарский в Москве, просил у Шуйского денег на стрелецкое жалованье. Василий посулами отделался, а князю попенял, почто Зарайск бросил.

В Москве повстречал Пожарский боярина Ивана Никитича Романова, и тот намекнул: скоро-де место Шуйского иной займет. Бояре Владислава прочат. Князь Дмитрий о том уже слышал, но он с боярами не согласен. Если лишать Василия царства, то какая надобность искать государя в чужих землях, аль нет среди своих достойного? Слава Богу, не перевелись на Руси именитые. Чего удумали бояре — отдать Русь ляхам и литве! Разве не вдосталь испытали московиты от них насилия в царствование первого Лжедмитрия? Не у короля ли и его шляхты получали поддержку самозванцы? А ныне сыскались бояре, какие на Речь Посполитую уповают. Стыдоба! Како внуки и правнуки судить их будут? Не скажут ли, отечеством торг вели…

Пожарский насупил брови, промолвил:

— Избави меня, Господи, от хулы людской и ныне и присно и во веки веков…

С обеда князь Дмитрий в коий раз осмотрел зарайский кремль, огневой наряд разного боя. Маловато порохового боя. Поднялся на башню-стрельницу, что у обитых полосовым железом ворот. Внизу лепились к стене посад и торг, а в стороне постройки монастырские…