— Эвона какой крюк дали! А самозванец, поди, погоню высылал, — хихикнул Засекин.
— Вестимо. — Сицкий почесал затылок. — Чую, на пустое брюхо уляжемся, князь Федор.
— А вот и горбун, — обрадовался Засекин. — Чем потчевать будешь?
— Рад бы, да нечем ноне потчевать. — Горбун, сокрушаясь, развел руками.
— Так-то и нет? Ужли и толокна не сыщешь? — спросил Сицкий.
— Вот так и нет. Разве капуста да лук.
Он внес и поставил перед боярами глиняную миску с квашеной капустой, острым ножом накрошил прошлогоднего лука. Бояре принялись за еду, переговаривались:
— Не боязно в Москву ворочаться, князь Андрей?
— Кого страшиться, аль Шуйского? Ему ноне не до нас. У меня, князь Федор, в преддверии ночи тело свербит.
— К чему на полати взбираться, отправимся на сеновал. Там и к коням ближе, да и от лихих людей оборониться сподручней.
— И то так. В Москве порог хором не переступлю, допрежь в баньке попарюсь, веничком девки похлещут вдосталь, — сладостно зажмурился Сицкий.
— Э-хе-хе, — вздохнул Засекин. — Жизнь у нас ноне собачья.
— Недолго осталось мытарствовать, князь Федор.
Бояре ели не ели, улеглись на сеновале. Засекин тут же захрапел, а Сицкий долго ворочался. Фыркали кони, кто-то бродил по двору. Поднял князь Андрей голову, вгляделся: горбун ходит. Снова попытался заснуть, но сон не брал. Отчего-то вспомнилось, как в отроческие лета провел ночь на сеновале с дворовой девкой, ядреной и горячей. Не дала она даже вздремнуть молодому князю…
Отчего он, Сицкий, подался к самозванцу? Соблазн, искуситель. Лжедмитрий в Тушине стоял в силе великой, того и гляди, Москву займет. Отъехали к нему князья и бояре многие: Трубецкие Дмитрий и Юрий, Черкасский, Иван Годунов. Ко всему оказался у самозванца и митрополит Филарет. Вот и он, князь Андрей Юрьевич, в Тушино переметнулся.
А горбун все шастал поблизости. Уж не замыслил ли чего? Сицкий встревожился, растолкал Засекина.
— Не нравится мне здесь чтой-то, князь Федор, пока живы, надобно ноги уносить…
Опоясавшись саблями и засунув за пояса пистолеты, вскочили в седла бояре, выехали за ворота, оставив в недоумении хозяина постоялого двора.
Трудное лето 7118-е от сотворения мира, а от Рождества Христова 1610-е.
К середине года полукольцом стояли недруги под Москвой, в Коломне и Кашире — князь Трубецкой, в Серпухове — Сапега. От Звенигорода, разобрав поводья, ждут команды гусары и казаки коронного гетмана Жолкевского, по Псковской дороге, того и гляди, подоспеет Лисовский.
В самой Москве бояре рознь тянут: одни Владислава ждут, другие все еще Шуйского держатся, а иные не прочь нового государя из родовитых бояр выдвинуть. Голодом люда и смутой боярской жила Москва.
Дороден и вальяжен князь Мстиславский, но не кичлив и гордыней не обуреваем, за то и уважали бояре Федора Ивановича. Его деревянные двухъярусные хоромы в Кремле, напротив подворья Крутицкого монастыря, сразу же за Ховрином и оружным двором, что за Фроловскими воротами, радовали глаз резьбой затейливой, вологодскими искусными мастерами исполненной.
Со смертью последнего царствующего Рюриковича, слабоумного Федора, сына Ивана Грозного, Мстиславский прав на престол не заявлял и козней Борису Годунову не чинил, а потому был у него в милости.
Посылал Годунов князя Федора Ивановича главным воеводой против первого Лжедмитрия, но под Новгородом ранили его. Покуда лечился, самозванец в Москву вступил. Мстиславский его за царевича Дмитрия признал, Марину Мнишек встречал, величал государыней…
Но кто мог за то корить князя Федора Ивановича? Воистину слова Христовы: бросьте в нее камень, кто из вас не грешница.
В Смутную пору не пристал Мстиславский ко второму самозванцу и грамотами ни с ним, ни с его гетманами не сносился. Все больше склонялся к мысли, не остановить ли выбор на Владиславе. О том князь Федор Иванович совет с близкими ему боярами держал, Михаилом Воротынским и с Андреем Трубецким да Иваном Романовым. А вскорости Федор Шереметев и Борис Лыков в согласие с ними вошли. И порешили отписать коронному, что, ежели Жигмунд примет их условия, они согласны принять на царство королевича…
Шуйский догадывался: злоумышляют бояре, но кто заводчик главный? На Думе плакался, сетовал:
— Ведаю, недруги мои с коронным сносятся. Стыдоба! Аль запамятовали, как перед святыми угодниками крест целовали?
Бесцветные глазки заскользили по палате, на мгновение задержались на Голицыне, будто вопрошая: не ты ли, князь Василий Васильевич, всему заводчик?
У Мстиславского от волнения руки затряслись, положил ладони на посох. Но Шуйский князю Федору Ивановичу верил. Отсидев кое-как Думу, Мстиславский вместе с Воротынским покинули палату. Шли вальяжно, оба дородные, важные, в кафтанах длиннополых, в высоких горлатных шапках, головы гордо несут.
От Грановитой до хором князя Федора Ивановича рукой подать. Едва успели несколькими словами перемолвиться, как расходиться пора.
— Не доведи Бог прознать Василию о нашей грамоте Станиславу Жолкевскому, — заметил Воротынский.
— Да уж куда там! Воистину, береженого Бог бережет. Над крутым обрывом стоим, князь Михайло.
Кивнул Воротынский, а Мстиславский продолжал:
— Времечко-то какое, бояре в своих действиях не вольны.
— Поспешать надобно, князь Федор. Призовем королевича, он молод и к нашему голосу прислушиваться станет.
— Воистину, князь Михайло, о том и я мыслю. Помоги, Господи.
Воротынский поскреб мясистый нос:
— Патриарх сторону Шуйского держит, сломим ли? В прошлый раз силком давили, ан уперся. — И передразнил Гермогена: — «Царь Богом дан, не пойду против государя. Аль забыл, кто его на царство посадил!»
— С нами владыка Филарет.
— Митрополит не патриарх.
— Гермогену урок Иова не впрок.
— Доведет патриарх до греха. Какие вести из Рязани?
— Молчит Прокопий.
— На Москве умом Прокопия Захар живет.
— Злобствуют братья на Василия…
От Фроловских ворот отъехала колымага Дмитрия Шуйского. Воротынский заметил с недоброй иронией:
— Воитель! Под царским крылом хоронится.
Мстиславский промолчал: помнил свое воеводство незадачливое. Распрощались князья, разошлись…
А Шуйский их не видел. Он от Кремля отъезжал в расстройстве. После Думы Василий на брата голос повысил:
— Ты почто еще не при войске? Гоже ли главному воеводе надолго от воинства отлучаться? Либо мыслишь дать бой Жолкевскому в Москве?
Дома князь Дмитрий Иванович сказал жене:
— Уезжаю завтра, Катеринушка, Василий бранится.
Из Пафнутьева монастыря, что в трех верстах от Боровска, приплелся в Москву инок. Был он не стар, но усталый и в изодранной одежде. Дню начало, и на улицах малолюдно. Через открытые Боровицкие ворота вошел в Кремль, осмотрелся: соборы с куполами золочеными и крестами на солнце играют; дворцы с переходами, крылечками высокими, крыши шатровые и луковицами, оконца разноцветными стекольцами переливают.
Сел инок на ступени патриарших палат, дождался выхода Гермогена, на колени повалился и рассказал, как подступил к Боровску, что на Протве-реке, гетман Сапега. Боровск — городок небольшой, острог деревянный, малый посад, стрельцов с полсотни. Не выстоял воевода. Гетман Боровск пожег, взял монастырь приступом, а люд и монахов за то, что сопротивлялись, смерти предал. Он же, инок, за поленницей дров отсиделся, а когда ляхи и литва затеяли свое бесовское гульбище, выбрался из монастыря и в Москву подался.
С пасмурным ликом слушал Гермоген инока, а едва тот смолк, прошептал:
— Упокой, Господи, их души. — Перекрестился, положил руку иноку на плечо: — Отправляйся, инок, к люду и поведай, с чем явились на Русь иноземцы. Да будет проклято имя самозванца, ибо он навел на нашу землю ляхов и литву! Вот к чему довела крамола. Когда гнев переполнит людские сердца, поднимется народ, что остановит его? А боярам, какие руку короля Жигмунда держат, надо все в науку взять.
Привиделся Веревкину сон: луг, изба родительская. На пригорке церквушка деревянная, шатровая, домик дьячка, обучавшего Матвея и не единожды секшего его.