Я не была писаной красавицей, могла быть при желании, но не хотела. Когда я бродила по стране в виде орка, мне порой казалось, что я теряю себя. А сейчас я, наконец-то, перестала так думать. Да, я не красавица, но и не уродина же. Нет, меня называли миленькой, симпатичной, хорошенькой. Мне этого было вполне достаточно.

Красота не гарантирует счастья, моя вторая сестра, Оливетта, была писаной красавицей, но муж едва замечал её. Он любил другую, но у неё была пятая категория, и жениться на ней он не мог. Купил себе жену, но почти всё время проводил с любимой. Я видела её, когда мы всей семьёй приезжала посмотреть на новорожденного племянника. Оливетта показала мне ту, другую. Официально она была экономкой, а так же женой старика дворецкого и матерью его троих сыновей. Вот только детки уж слишком были похожи на мужа Оливетты, да, собственно, ни для кого не было тайной, кто их настоящий отец. У старшего мальчика уже была четвёртая категория, и сестре оставалось лишь надеяться, что у её малыша будет не ниже.

Я вдруг осознала, что никогда этого не узнаю. И какая категория окажется у малыша Акерлея, и кому его отдадут, если никакой — тоже. Кто купит в жёны младших сестёр, смирится ли в итоге Кермит с тем, что больше не наследник? Я никогда больше не увижу Руби, не узнаю, счастлива ли она с новым мужем, и не поставили ли ей в вину мой побег.

Хотя, может быть, когда-нибудь… Может, границу, наконец, откроют, или же я сама как-нибудь проберусь обратно и увижусь с той, что была мне настоящей матерью. Когда-нибудь…

— О чём так тяжело вздыхаешь?

— Вспомнила о тех, кого никогда больше не увижу. Извини, минутка слабости.

— Не стоит стыдиться своих чувств. Порвать с семьёй, наверное, очень тяжело. Я даже представить себе такое не могу.

— Мы не были близки, я не скучаю ни о ком, кроме Руби. Просто немного волнуюсь за младшего брата. С остальными-то всё ясно, а вот он может стать наследником отца, а может и отправиться в какую-нибудь крестьянскую семью.

— Если хочешь, я пошлю кого-нибудь это выяснить.

— А так можно? Мы же в изоляции.

— Но не мы. К тому же, кто сможет остановить дракона, пересекающего границу?

— Точно не люди.

Представила, как они попытаются это сделать. Стало смешно.

— Так послать? Когда вернёмся, я…

— Нет, не надо. Не сейчас, по крайней мере. В ближайшую пару лет всё равно ничего нельзя будет узнать. Может, потом?

— Договорились.

Дальше мы ехали молча. Тишина не напрягала, не знаю, о чём думал Вэйланд, а я о том, какой же он замечательный. Взял и предложил послать кого-нибудь просто потому, что я переживала за судьбу брата. Не дожидаясь просьбы, сам взял и предложил.

Не думала, что такие, как он, вообще бывают. Как мне повезло, что у меня такой замечательный друг.

И как жаль, что я так и останусь для него просто другом.

Последняя мысль возникла, словно бы из ниоткуда и заставила задуматься. С чего такие мысли? Стать другом Вэйланда было невероятной удачей и большой честью. Любой на моём месте гордился бы и радовался.

А я? А чего бы я хотела на самом деле?

Ну, же, давай, признайся хотя бы сама себе. Никто не узнает, о чём ты сейчас думаешь, так скажи это, не вслух, нет, но просто сформулируй эту мысль, которая вертится где-то в глубине сознания уже какое-то время. Давай же, трусиха!

«Я хочу, чтобы Вэйланд стал мне больше, чем другом!»

Даже зажмурилась, осознав, наконец, что всё это время обманывала саму себя. Притворялась, что мне хватает этой дружбы. Что радуюсь ей. Нет, быть другом Вэйланда тоже было здорово, общаться с ним, делиться воспоминаниями, помогать, принимать помощь. Всё это, конечно, замечательно, но когда он приобнимал меня, как сейчас, как вчера или как тогда, на крыше, и я радовалась чувству безопасности, которое в тот момент испытывала — только ли от этого мне становилось так хорошо?

Или всё же от того, что мне просто нравилось чувствовать его прикосновения? Да, он видел во мне юношу, но я-то не юноша. И всё это время, понемногу, исподволь, влюблялась в дракона. Возможно, я начала испытывать к нему симпатию, ещё когда он казался мне страшненьким, со всеми этими синяками, заплывшим глазом и щетиной. Уже тогда мне нравилось с ним разговаривать, нравилась его кривая из-за разбитой губы улыбка, эти его выпуклости на груди — даже сейчас, когда вспоминаю, в животе что-то сжимается.

И потом, когда мой страшненький дракон вдруг оказался прекрасным принцем, он всё равно остался добрым, заботливым, дружелюбным — ничего общего с теми заносчивыми и напыщенными вельможами, с которыми мне довелось прежде общаться. Ещё никогда и ни с кем рядом мне не было так легко и хорошо. Я радовалась каждой обращённой ко мне улыбке, каждому прикосновению. И понимала, что ничего больше между нами не будет, пока он считает меня парнем.

Почему, ну почему я не призналась ещё тогда, когда мы встретили драконов?

Может, ещё не поздно? Вот, прямо сейчас, взять и сказать: «Вэйланд, на самом деле я — девушка. Настоящая. Извини, что обманывала. Сначала я превратилась в орка для безопасности, а потом стеснялась признаться».

Это ведь так просто. Мы сейчас, считай, наедине. Вот возьму и скажу, пока решимость никуда не делась.

— Вэйланд, я…

И словно дожидаясь этого момента, Россина села в своей импровизированной кроватке и тревожно заозиралась, а увидев меня, облегчённо улыбнулась, а потом показала ручкой в угол кареты, где под сиденьем пристроился горшок. Это было нашим знаком, что она хочет в туалет. Мы с ней уже придумали несколько жестов, означающих, что она хочет пить, есть, сказку. Если она в ближайшее время не заговорит, нам придётся выдумать целый язык, чтобы понимать малышку.

Горшок был взят на всякий случай, обычно мы с ней бегали в кустики — заодно и ноги немного разминали. Вот и сейчас, Вэйланд потянулся и постучал условным стуком в переднюю стенку кареты. Для этого ему пришлось отпустить меня, и я мысленно вздохнула. Такой момент для признания пропал. Теперь, наверное, только вечером, когда малышка снова уснёт.

Как и было обещано, мы не только сбегали в кустики, но и немного поиграли возле кареты. Радуясь свободе, Россина бегала по поляне за мячиком, который Вэйланд, жестом фокусника, достал из ящика позади кареты, в котором лежал наш багаж.

В какой-то момент, брошенный малышкой мячик, застрял в ветвях дерева. Я прекрасно видела, что если Вэйланд потянется, то легко его достанет. Но он нарочно помахал рукой чуть ниже мяча, а потом предложил Россине поднять её, чтобы она сама смогла достать мячик.

Девочка расстроенно посмотрела на полюбившуюся игрушку, смерила взглядом Вэйланда, потом меня, снова его. Когда мы стояли рядом, даже ребёнку было видно, насколько я ниже — едва дотягивалась макушкой ему до плеча. И, приняв решение, Россина подошла к отцу и протянула руки, чтобы он поднял её.

Я едва слезу не пустила, гладя, с каким восторженным выражением лица Вэйланд впервые взял на руки свою дочь. Аккуратно подняв малышку так, что она легко взяла мяч, он не сразу опустил её на землю, а слегка покачал вверх-вниз, словно подбрасывая, но при этом, не выпуская из рук. И добился весёлого смеха девочки, которой, похоже, понравились эти «качели».

История с мячиком не прошла даром. Когда, вдоволь размявшись, мы снова ехали в карете, Россина, через какое-то время, согласилась посидеть на коленях у Вэйланда, пока я читала ей очередную сказку. Потом, правда, вновь вернулась ко мне, но это был большой шаг вперёд. И моим коленям заметное облегчение.

Вечером, когда малышка уже спала, остановились на ночлег. Возле дороги нашлась удобная поляна, на которую кареты съехали с дороги. Кучера, на этот раз уже без женских шляпок, которые они надевали каждый раз, как мы покидали карету, распрягли лошадей, напоили их в протекающем неподалёку ручье, скормили им по торбе овса и, стреножив, оставили пастись. Глен натащил из леса сушняка и зажёг костёр в центре поляны, где свободный от травы круг земли был огорожен камнями — мы оказались далеко не первыми, кто выбрал это место для привала.