Но дед Порфирий умер, а сын его, Матвей, был не таким, как отец. Он на людей смотрел без ласки. Может, обиду таил за отца, а может, просто взгляд у него тяжелый.

Но и дядя Матвей кое-что знал и умел. Травы-то уж точно собирал. А вот лечить – никого не лечил. Только своих. И нигде, никогда на людях о своих способностях не заикался, тем более, их не показывал. А молва все равно по селу шла: колдун. Вон и скотина у них аж лоснится, и в огороде – загляденье. Ясное дело, колдун.

Хотя дяде Матвею было на то наплевать. Ему и впрямь – лишь бы скотина ухожена, огород полит-прополот, крыша залатана, семья одета и накормлена. А там говорите, что хочется, и живите, как можется.

В Ильинку они ездили раза три или четыре. Но первые, детские посещения почти стерлись из памяти, оставив лишь картинки, фрагменты, кусочки растерянной со временем мозаики. А вот последнюю поездку Тарас запомнил хорошо и отчетливо. Очень хотел забыть, да не получалось.

В тот год ему исполнилось четырнадцать. Из нескладного худенького мальчика, которого в классе почти не замечали, а если и обращались, то исключительно по прозвищу Заморыш, он, незаметно для себя самого, превратился вдруг в юношу, тоже нескладного и худого. Да, он не заметил этого превращения, все еще продолжая считать себя никчемным Заморышем. И лишь когда девчонки, а потом все чаще и парни стали обращаться к нему вместо прозвища по имени, Тарас неожиданно понял, что изменился. Он не стал, конечно, статным и сильным красавцем, но уже не казался ребенком.

Тогда еще жива была бабушка Лида, мама отца, и они ездили именно к ней. Но большую часть времени Тарас проводил у дяди Матвея и тети Тамары, а точнее – у Катюхи, с которой они почти не расставались, пока Тарас гостил в деревне. Лес, речка, сенокос – где Тарас, там и Катюха, где Катюха, там и Тарас.

Но так было до последнего приезда. Шестнадцать лет назад, когда Тарас после разлуки увидел Катюху, он окончательно понял, что детство кончилось. Потому что перед ним стояла уже не девочка-подружка, с которой весело лазить по деревьям и ловить в речке пескарей, а очень красивая девушка с черными волосами ниже плеч и зеленовато-рыжими огромными глазами с загадочными искрами внутри. Такая красивая, что Тарас растерялся и стал испуганно озираться, словно разыскивая взглядом, куда же подевали его закадычную подружку.

– Ты что, не рад мне? – спросила тогда Катюха… да нет, уже не Катюха, а Катя, Катерина. – Может, поздороваемся? – Голос у нее тоже изменился, стал густым, напевным, хоть и улавливались в нем знакомые ироничные нотки.

– Привет, – выдавил Тарас, невольно отводя от девушки взгляд.

– Привет! – эхом отозвалась Катя и рассмеялась: – Что отворачиваешься, не нравлюсь?

– Нравишься, – брякнул Тарас, чувствуя, как стремительно краснеет. И замер, внутренне сжавшись в ожидании новой порции смеха. Но девушка смеяться не стала. Даже знакомая ирония куда-то исчезла.

– Тогда пошли на речку.

– Зачем? – почему-то испугался Тарас и снова услышал в ответ искрящийся радостью смех:

– Ты в поезде с полки не падал? Как дурачок какой-то, правда ведь! Ну, что на речке делать в такую жару, как не купаться?

И наконец-то Тарас облегченно выдохнул – перед ним все-таки была прежняя Катюха. И даже жизнеутверждающее «правда ведь» осталось по-прежнему с ней.

Они сбегали на речку, искупались, потом долго бродили по берегу, рассказывая друг другу новости и просто болтая ни о чем. Так продолжалось день за днем – грибы, ягоды, рыбалка, вечерние посиделки у костра с деревенскими парнями и девчонками. Все казалось знакомым и обычным, но все-таки было другим. Сначала Тарас не мог понять почему. Точнее, он уже догадывался, но боялся себе в этом признаться. И так получилось, что первой об этом заговорила Катя.

– У тебя… есть девушка, правда ведь? – спросила она как-то поздним лунным вечером, когда он провожал ее после очередных посиделок у костра. Было так тихо, что Тарас уловил дрожь в голосе Кати, хоть она и постаралась придать ему как можно больше безразличия и непринужденности. И неведомо как, но Тарас вдруг решился. Еще не признавшись по-настоящему себе, он признался сразу обоим:

– Есть. Ты.

Катя повернулась столь стремительно, что черные ее волосы взметнулись шелковым шлейфом, переливаясь в свете фонарей и луны изумительными, сказочными бликами. Не дав Тарасу сказать более ни слова, она обвила его шею гибкими прохладными руками и прильнула к его губам своими – мягкими, теплыми, с удивительным вкусом парного молока. Так, во всяком случае, показалось Тарасу. Хотя рассуждать о чем-то здраво он в тот момент попросту не мог.

А утром, когда он с сияющими от счастья глазами вышел к сидящим за завтраком родителям, мама сразу что-то почуяла:

– Ты чего это светишься? Не влюбился, часом?.. Смотри мне!

– А чего смотреть? – вступился за Тараса отец. – Парню четырнадцать лет, не ребенок уже.

– И что? – полоснула его взглядом мама. – Под венец теперь с первой встречной?..

– Катя не первая встречная! – помимо воли вырвалось у Тараса.

– Что?.. – выпучила глаза мама и, поперхнувшись, закашлялась, багровея лицом. А отец, смущаясь, сказал:

– Но она же тебе троюродная сестра…

– Ну так что с того? – подала вдруг голос бабушка из-за открытых дверей горницы. Тарас и не знал, что она дома, и теперь ему стало особенно неуютно и стыдно. Впрочем, то, что говорила бабушка, ему понравилось. – Не родные же. У нас вон и двоюродные в прошлом годе женились, Витька с Нинкой Каюровы. Помнишь небось? А троюродные – и-иии!..

И тут вдруг прервался мамин кашель. И раздался вопль:

– Не-е-ет!!! Ни за что! Не отдам! Околдовали парня!..

Тарас испугался. Очень испугался. И маминого крика, и чего-то еще, пока не осознанного, но уверенно заползающего липким холодом внутрь – в мозг, в сердце и даже в живот. Хотелось одного – сбежать, спрятаться, съежиться, сжаться в комочек и закатиться в теплую, уютную темноту. Перестать видеть, слышать, чувствовать. «Это называется умереть», – услышал он противный до омерзения шепот, не сразу осмыслив, что шепчет он сам.

Но он не умер. И даже никуда не сбежал. Побежала мама. Отец кинулся следом, но сумел догнать ее лишь возле калитки двоюродного брата. Тарас, которого продолжал держать в холодных тисках липкий ужас, неведомо как оказался там же, но, пригнувшись, замер за штабелем досок возле забора и, цепенея от предчувствия катастрофы, наблюдал за родителями. Он видел, как отец пытался успокоить маму, хватал ее за руки, уговаривал вернуться, но та лишь молча отталкивала его, снова и снова протягивая руки к калитке.

На крыльцо вышел дядя Матвей.

– Что, гости дорогие, поделить не можете? – зычно спросил он, усмехнувшись в усы. Однако взгляд его при этом остался серьезным и даже злым, словно он заранее знал, что последует дальше. – Не можете решить, кому первым во двор ступить? Не спорьте, я вам обоим рад.

– Колдун! – истошно взревела мама и, вырвавшись-таки из мужниных рук, распахнула калитку. – Проклятый колдун! Это все твои выходки! Я вам сына не отдам!.. – Она рванулась было к дяде Матвею по дощатым мосткам, но тот вскинул руки, растопырив ладони в ее сторону, и сказал вроде бы и не громко, но так, что и до Тараса донеслось каждое слово, обсыпая тело холодными, колючими мурашками:

– Стой там, где стоишь, женщина! Людям с грязными языками и черными мыслями не место в моем доме.

Удивительно, но мама и впрямь замерла после этих слов, будто наткнулась на прозрачную стену. Похоже, она удивилась невидимой преграде и замолчала на какое-то время, недоуменно глядя под ноги, но быстро пришла в себя, мотнула головой, словно отгоняя морок, и закричала снова, потрясая сухонькими кулачками:

– Я и сама не пойду в твой дом, мерзкий колдун! И не пущу туда сына, не пущу, не пущу!..

Насупленные брови дяди Матвея дрогнули вдруг, а губы на короткий миг скривились в улыбке.

– Ты больна, Ольга. Но такие болезни я лечить не умею. Ступай себе, я забыл, что ты сказала, но и ты забудь дорогу сюда.