– Я забуду! Я уже забыла, – трижды плюнула под ноги мама. – Я забуду не только дорогу к тебе, я забуду дорогу в это чертову Ильинку! Но и моего сына вы не увидите, не надейтесь!

Наконец-то не выдержал обалдевший от происходящего отец, стоявший до сих пор за калиткой.

– Оля, что ты несешь? – заговорил он, мотая от волнения головой. – Ты ведь и правда больна… Матвей, не слушай ее, прошу тебя! Она не в себе. Прости ее, она бредит. Сейчас мы уйдем, погоди. – Он подскочил к жене и, обхватив за талию, потащил к калитке. Но мама так двинула ему локтем, что отец, схватившись за бок, застонал. А она снова вперила ненавидящий взгляд на дядю Матвея:

– Ты хорошо запомнил, колдун? Забудь о моем сыне! И ты сам, и твое колдовское отродье пусть о нем позабудет! Твоя бесстыжая до…

Но договорить она не успела. Лицо дяди Матвея стало вдруг черным, глаза налились кровью, а голос превратился в звериный рык:

– Во-о-он!!! Вон от моего дома, убогая! Не смей своим гнилым ртом произносить это! Ни слова о моей дочери! Только попробуй – и сразу подавишься!

Мама попятилась и заметно побледнела. Видно было, что она по-настоящему испугалась. Но сильнее страха оказалось ее желание оставить за собой последнее слово. И она, хоть уже и не с воплем, как прежде, заговорила:

– Мне не то что произносить, а и вспоминать о твоей… – тут она вдруг поперхнулась, а потом схватилась руками за горло, и из него раздалось испуганное, даже будто бы жалобное сипение, а изумленные глаза стали вылезать из орбит. Она начала заваливаться набок и, если бы отец не подставил руки, рухнула бы на мостки.

– Уводи ее, – брезгливо скривив губы, бросил отцу дядя Матвей. – И пусть уезжает. Здесь ей не место. А ты послушай моего совета – уходи от нее. Чем скорее, тем лучше. Она съест тебя. Высосет, как муравей тлю. И очень скоро. Поверь мне.

Сказав это, дядя Матвей скрылся за дверью, а отец повел безвольно переставляющую ноги маму от ставшего для нее проклятым дома.

Тарас и сам готов был броситься наутек куда угодно, а еще лучше – провалиться сквозь землю, к которой его и так уже пригибала неподъемная тяжесть позора. Она ощущалась столь реально, что Тараса даже вырвало от напряжения. И сразу стало легче, но только физически, потому что стыд продолжал жечь изнутри, заставляя плавиться мозг, превращая сознание в кусок дымящегося вонючего шлака, в котором не осталось ничего, кроме ноющей боли и презрения к себе. Почему именно к себе, он не смог бы тогда внятно ответить. Казалось бы, лично он не сделал ничего дурного, не совершил подлости, не проявил трусости. Это мама, исполненная фанатичной любви к нему, загорелась вдруг сумасшедшей идеей фикс, что у нее хотят отнять сына. Это она поддалась внушению деревенских россказней о колдовской сущности семьи дяди Матвея и устроила этот нелепый концерт. Но презирал Тарас не маму, а себя. Потому что, хоть сознательно и не мог еще объяснить, но на уровне подсознания точно знал уже, что и струсил, и предал. Испугался любви, не сулящей покоя, и предал любимую, за которую пришлось бы бороться.

И Катерина, будто почувствовав это – может, и правда колдунья? – вышла вдруг на крыльцо и посмотрела прямо на штабель досок, за которым, скрюченный страхом, презрением и новыми рвотными позывами, сидел Тарас. В лице ее не было ни кровинки, и, зеленовато-рыжие на белом, огромные глаза казались блестящими дорогими опалами, выброшенными за ненадобностью в снег.

Тарас не услышал, что шепнула Катя, но по движению бескровных губ – он тогда еще не был близорук – прочитал: «Забудь». Так он тогда увидел. Потому что хотел увидеть именно это. А ведь мог бы прочесть и другое. «Люблю».

Снова неведомо как оказавшись возле бабушкиного дома, он застал мечущуюся по двору маму и хмуро застывших отца и бабушку Лиду.

– Где ты ходишь?! – набросилась на него мама. – Живо собирайся, мы уезжаем домой!

Тарас не удивился. Он был готов к этому и почувствовал невероятное облегчение. Ведь сбывалось сжигавшее душу желание – убежать.

Прошмыгнув мимо бабушки и отца, Тарас взлетел на крыльцо и ворвался в темные сенцы, где прижался спиной к захлопнувшейся за ним двери. Здесь было тихо, темно и спокойно, почти как он и мечтал. Хотелось стоять, не двигаясь, вечность, прижавшись горячим затылком к прохладной клеенке, которой обита дверь. Но дверь толкнула в спину, и Тарас, покачнувшись, сделал два шага вперед. Дверь снова захлопнулась, возвращая желанную темноту. Но Тарас был в ней уже не один. Голос отца, виноватый и умоляющий, произнес, обдав жарким дыханием ухо:

– Присмотри за ней, сын. Ты же видишь, она нездорова.

– А ты? – повернулся на голос Тарас. – Ты разве не едешь?

Он и так знал ответ, но ему хотелось, чтобы отец сам сказал это. Хотелось, чтобы тяжесть предательства разделил с ним кто-то еще. Ведь тогда можно будет сказать себе в оправдание: «Я не один такой».

Отец произнес не те слова, что ждал от него Тарас. Хотя голос выдавал совсем другой смысл, тот самый, что и без слов был понятен.

– Я приеду чуть позже. Мне ведь нужно помочь бабушке, сам понимаешь.

Тарас понимал. Понимал, что отец к ним уже не вернется.

Но тот вернулся. Через две недели. Для того лишь, чтобы забрать свои вещи. Он не проронил при этом ни слова и отчетливо боялся встретиться взглядом с глазами жены и сына. На мамином лице застыла скорбная маска, а сам Тарас, вместо того чтобы броситься к отцу и зарыдать, умоляя остаться, с мазохистским сладострастием ощущал, что сыновью любовь сполна перехлестывают два новых, более сильных чувства: неописуемое облегчение от полученного доказательства, что предавать умеет не он один, и огромное удовлетворение от того, что сполна наказан за собственное предательство.

И в школе, и позже, учась в институте, Тарас невольно шарахался от статных, в особенности от темноволосых девушек – каждая напоминала ему Катерину, перед каждой из них он словно был в чем-то виноват. От накатывающего чувства прошлой, никак не проходящей вины становилось почему-то страшно и физически, почти до тошноты, плохо. Он даже догадывался, почему испытывал страх – боялся, что ему доверятся, поверят, а он снова предаст… Но, и глядя на других девушек, Тарас чувствовал себя виноватым – ведь так он будто опять предавал ту, которая, наверное, давно о нем и думать забыла.

К счастью, именно тогда он увлекся астрономией. Отец друга и одногруппника Сашки Хрумова был астрономом-любителем и соорудил на даче хоть и маленькую, но почти настоящую, даже с вращающимся куполом, обсерваторию. После пары поездок туда с Сашкой и увлекательных бесед с его отцом Тарас, что называется, заболел звездами и пропадал в обсерватории Александра Николаевича едва ли не каждый субботний вечер и следующую за ним ночь, если, конечно, небо было ясным. Любовь к звездам на какое-то время позволяла забыть другую любовь.

По злой иронии судьбы, именно из-за «повышенной любвеобильности» бросил институт Сашка. Его тут же призвали в армию, попал он в Чечню, откуда вскоре вернулся домой в цинковом гробу. Убитый горем Александр Николаевич на похоронах попросил Тараса приезжать к нему хотя бы первое время. Тарас обещал. Но сделал он это не только из уважения к отцу погибшего друга. Он уже настолько привык к тому, что звезды помогают ему отвлечься и забыться, что они стали ему сродни экзотическому наркотику, от которого трудно было отказаться.

Вот только окончательно забыть о Катерине и о том, что случилось когда-то, оказалось еще трудней. Но, придя уже на работу в школу, Тарас наконец нашел в себе силы и попытался сделать это. Мария – Машечка, как он стал для себя ее называть, – преподавала, как и он, лишь первый год. Она была очень похожа на Катерину: такая же черноволосая, с такими же зеленовато-рыжими глазами и ослепительной улыбкой. Разве что ниже ростом, но в остальном… Сначала Тарас этого сходства испугался. А потом вдруг решил, что все, хватит, это не может, не должно продолжаться вечно! В конце концов, то, что Машечка так похожа на Катерину, подумал он, – это как знак свыше: дескать, вот тебе еще один шанс, не подкачай, исправь упущенное!..