Тарас все это понимал не разумом даже – сердцем, а потому не обижался на Галю за неприятные, злые слова, брошенные ею сгоряча. Да и как он мог обижаться, если с каждой минутой он все больше и больше любил эту женщину, пусть она и выглядела сейчас истеричной и злобной.

Впрочем, Галя, похоже, стала понемногу приходить в себя. Сбросив скорость перед поворотом на главную улицу поселка, она сказала, чуть повернув голову:

– Ты прости ме…

Договорить она не успела. Внезапно стало светло, как днем. Дрогнула земля, и машина ощутимо подпрыгнула. Галя резко затормозила. А затем обрушился грохот – не только больно шарахнувший по ушам, но осязаемый всем телом, даже внутренностями. Следом послышался многоголосый свист и вой, а потом по крыше автомобиля застучал град.

Сначала Тарас все это так и воспринял: как неожиданно начавшуюся грозу с градом – просто молния ударила совсем рядом с машиной. Но спустя несколько мгновений он понял, что это не гроза; молния не может сверкать столь долго. И в этом ярком свете, высветившем все вокруг, стало видно, что сверху сыплется тоже совсем не град. Падали камни. Обломки шлакоблоков. И они, и куски шифера, доски, какие-то железяки были так перемолоты, словно их прокрутили в гигантской кофемолке. Мощный удар пришелся по крыше «Жигулей», и та ощутимо прогнулась.

– Что это?.. – выдавила Галя. Она уже повернулась и распахнутыми от ужаса глазами, в которых отражалось алое зарево, смотрела назад. А Тарас почему-то никак не мог справиться с вмиг окоченевшей шеей. Мозг словно специально заблокировал мышцы, чтобы уберечь себя от ужаса, творившегося там, откуда они только что уехали.

Но Тарас все-таки пересилил себя, хоть ему и пришлось развернуться всем корпусом. То, что он увидел, походило на кадры из фильма о ядерном апокалипсисе. На месте злосчастной дачи вздымался огненный гриб. На фоне темно-синего, почти уже черного неба он был ослепительно красив своей завораживающей кошмарностью. Подсвеченная желто-оранжевым сиянием снизу, косматая шляпка гриба доставала, казалось, до звезд, которых не стало видно из-за этого зловещего света.

– Чт-то эт-то? – повторила Галя непослушным от ужаса языком. – Б-бензин?..

Тарас почувствовал, как мелко дрожат его челюсти, словно выбивая зубами «SOS». Еле удалось произнести достаточно внятно:

– Не знаю. Вряд ли…

– Но что тогда? – Голос девушки стал вдруг снова отчетливым, а глаза приняли обычный размер. Тарас опять смотрел в них и видел в больших черных зрачках отражение уже оседающего гриба.

– Там что-то было, – сказал он. – В погребе. Я подумал, что это трубы. Помнишь, к одной был привязан Костя?

– Это ракеты, – сказал вдруг мальчик.

– Что?! – воскликнули Тарас с Галей одновременно и так же разом повернули головы к Костику.

– Ракеты, – повторил тот, отчетливо выговаривая букву «р», что делало слово грозным даже в устах ребенка. – Я видел на картинках такие.

– А ведь и правда, ракеты, – ахнул Тарас.

– Откуда на даче ракеты? – помотала головой Галя. – Бред.

– Этот бред длится уже двое суток, – тихо сказал Тарас. – И ракеты – не самое во всем этом удивительное. Они хотя бы объясняют этот фейерверк.

– Да какие ракеты? Опомнись! – уперлась Галя. – Это бензин взорвался.

– Ты посмотри, – снова обернулся к заднему окну Тарас, – на месте дома воронка.

Хоть гриб, созданный взрывом, уже почти осел и развеялся, а гореть на его месте было теперь нечему, все равно еще что-то там вспыхивало, давая рассмотреть круглую яму на месте бывшего дачного участка. Что и подтвердила Галя:

– Да, воронка. Дачу разнесло на кусочки.

– Это не смог бы сделать бензин, – объяснил Тарас.

И тогда Галя тряхнула головой:

– Да какая теперь разница, бензин, ракеты, атомная бомба? Нам надо срочно сматываться отсюда, пока нас не записали в свидетели, а то и…

– Согласен, – не дослушав, кивнул Тарас. – Тем более, когда увидят, что и на машину у нас нет документов.

Галя, вдавив до упора педаль газа, резко бросила сцепление. Автомобиль, истерично шаркнув задними колесами, рванул с места, словно гоночный болид.

Уже выехав на шоссе, когда последние огни проснувшегося от чэпэ Ряскино остались далеко позади, Галя сказала:

– Я не успела… Ты прости меня. Ну… ты понял. Это из-за стресса… Сорвалась, не хотела… И спасибо тебе за Костю. И вообще… Котеночек прав, ты хороший. Простишь?

– Мне не за что тебя прощать, – расцвел Тарас, но тут же лицо его помрачнело. – И спас нас не я. А сам вот не спасся…

– Твой отец?

– Да.

– Значит, ты был все-таки прав насчет колдуна и прочего?

– Не знаю. Ведь я думал совсем наоборот, что это отец нас хочет убить.

Галя вдруг подалась вперед, напряженно во что-то вглядываясь.

– Блин, гаишники, похоже! – Она потянулась рукой к бардачку, бормотнув под нос: – Может, хоть какие-то документы… – И замерла вдруг на середине фразы, уставившись на внутреннюю сторону откинутой крышки.

– Нет, это не гаишники, – проводил Тарас взглядом стоявшую на обочине машину и трех человек возле нее, обсуждающих, наверное, странный взрыв, свидетелями которого они стали. Но Галя, похоже, думала уже совсем не о гаишниках. Она даже на дорогу забыла смотреть, уставившись на яркую наклейку – тигр в красном круге – посреди крышки бардачка.

– Тарас, – вновь охрип ее голос. – Это машина не твоего друга…

– А чья же?

– Моего бывшего мужа.

Галя совсем забыла о том, где она и что делает. Точнее, что она должна делать сейчас. Не пялиться на картинку, а смотреть на дорогу и вести по ней машину.

Поэтому, когда сзади раздался испуганное: «Галя! Выруливай!» – она не сразу и поняла, зачем она должна это делать и, собственно, как? И только когда машина, мчавшаяся навстречу по той же полосе, по которой уже ехала и Галя, стала отчаянно сигналить и ослепила ее фарами, до нее наконец дошло, что сейчас может произойти.

Руль она дернула вправо в ту самую секунду, которая наверняка была последней из отведенных судьбой для возможности что-то исправить. К счастью, у водителя другого автомобиля хватило ума и выдержки не повернуть на встречную, чтобы избежать столкновения. А может, он впал в ступор от страха. Машины разминулись, пожалуй, в считаных миллиметрах друг от друга.

Руки Гали задрожали так сильно, что «жигуленок» начал вилять. Но пока Тарас осипшим незнакомым голосом не сказал: «Пожалуйста, остановись», Галя упорно продолжала гнать вперед, пытаясь справиться с управлением. Просто у нее вдруг будто выключился мозг и пропали мысли – все до единой. И даже услышав просьбу Тараса, она еще какое-то время вспоминала, что нужно сделать, чтобы ее выполнить. Потом затормозила, но столь резко, что автомобиль пошел юзом, и заснувший было Костик, не слышавший даже сигналов машины, с которой они едва не столкнулись, от визга покрышек проснулся и закричал:

– Мама!

Лишь тогда Галя полностью очнулась и, чудом справившись с управлением, остановила «Жигули» у самого края обочины, едва не съехав в глубокий, скрытый вечерним мраком кювет.

Машина сразу заглохла. Тишина наступила такая, которую можно было сравнить лишь с той, что накрыла бы их всех минуту назад, не дерни Галя руль. Но ощущение могильной тишины длилось недолго. Всхлипнул Костя, и Галя прижала его светлую голову к груди.

– Ну, ну… Не плачь, мой котеночек. Все хорошо.

Сзади завозился Тарас. Несколько раз шумно вдохнув и выдохнув, он спросил скорее недоуменно, чем испуганно:

– Ты чего?

– Подожди, – прошептала Галя. – Пожалуйста, подожди.

Слезы покатились вдруг по щекам, и она ткнулась в мягкий Костин затылок.

– Мама, не плачь, – погладил сын ее руку.

– Не буду, солнышко, не буду, – выдавила Галя, пытаясь проглотить ком в горле.

Ей сейчас очень-очень хотелось остаться одной. Совсем одной. Там, где ее никто не смог бы увидеть и услышать. В глухом лесу, в пустыне, на Северном полюсе, куда собирался отправиться Костик… Все равно где, лишь только чтоб можно было завыть во весь голос – отчаянно, дико, выплеснув из себя все: отчаянье, страх, безысходность, тоску, тревогу… Что еще накопилось там, в темных, неведомых ей самой закутках… души?.. подсознания?.. сердца?.. Там еще билась боль – мучительная, почти физически ощутимая, которая тоже представляла собой целый сгусток, где боль тоскливого одиночества жалась к боли от незаживающей раны предательства, где боль за сына, растущего без отца, лепилась к боли невостребованной любви и нерастраченной ласки… Там было много разных болей, в этом клубке, к которому добавилась еще одна – боль от потери любимого некогда человека. Теперь уже – окончательной потери. Настоящей, буквальной. Романа не стало. Совсем. Он даже не умер, он испарился.