— Брат? — Олянка смахнула слёзы, встрепенувшись всем сердцем и душой.

— Ваши души — родственные. Души любящих брата и сестры, — сказала Свумара. — Ты сразу верно уловила суть своей привязанности, а Любимко пока ещё хочет иного, но уже стоит на пути к осознанию. Ступай, дитятко. У тебя много дел.

И Свумара легонько толкнула пальцами Олянку в лоб.

Стремительное, головокружительное падение — и Олянка открыла глаза. Первые два вдоха — глубокие, судорожные, как отголоски этого полёта вниз, дальше — уже спокойнее, ровнее. К окну лип чёрный мрак: ночь. День был бы густо-серым. Дыхание... Чуткое ухо ловило и различало всех: вот дышит матушка, вот отец, вот сестрицы, а там — братья. Любимко. Вот посапывает Куница. Все целы, все живы. Явь жива, но истекает кровью, Навь вцепилась в неё с умирающим хрипом, на последнем издыхании. Сцеплены друг с другом намертво: погибнет одна — умрёт и другая.

7

Новый день нёс новые заботы: Олянке с Куницей предстояло идти в лес — добывать пропитание и себе, и семье. Запасы были уже порядком подъедены, как ни старалась матушка бережно их расходовать, растягивать. Девушек-оборотней навии уже пропускали без вопросов, и они вернулись с дичью и рыбой.

— Сбегаю-ка я на Кукушкины болота, попробую там клюквы с мёдом раздобыть, — сказала Куница. — Заодно и проведаю, как там дела дома.

Тревожно заныло сердце Олянки, но она сказала лишь:

— Держись только подальше от дорог, городов и сёл: там навии. Подземелье они тоже могли успеть захватить.

— Я от Свилима слыхала, что они подземные ходы лишь там освоили, где те подходят близко к людскому жилью, — ответила Куница. — А вглубь лесов не продвинулись.

— Так Свилим-то когда ещё это говорил! Всё уж могло измениться с тех пор. Ты всё-таки осторожнее будь. — И Олянка тронула Куницу за плечо.

Та кивнула.

— Я дома засиживаться долго не буду, денёк-другой погощу — и обратно, — пообещала она. — Знаю же, что вы меня тут ждёте да беспокоитесь...

Олянка сунула ей одну костяшку-молвицу:

— Вот, ежели что, кинь под ноги — выручит.

Куницы не было восемь дней. Олянка бы с ней пошла, да боялась надолго оставить семью; только и оставалось ей, что думать да тревожиться. И не только её мысли летели вслед Кунице: матушка тоже волновалась за свою названную дочку. Но на девятый день, такой же сумрачный, как и прочие, их тревога рассеялась, и они вздохнули с облегчением: целая и невредимая Куница постучалась в дверь.

— А я не с пустыми руками, — весело сказала она, опуская на пол бурдюк с чем-то жидким и большой туесок. — Тут снадобье целебное на случай хвори, а тут — клюква в меду.

— Ну, как там дела дома? — спросила Олянка, когда Куница закончила обниматься с матушкой.

— Дома всё благополучно, все живы-здоровы, — поведала та. — А ещё с осени живёт там навья-воин. Она вскоре после нашего ухода пришла. Хворая она. Говорят, осколок белогорской иглы в ней засел, и достать его нельзя, а когда он сердца достигнет, тут ей и конец придёт. Севергой её кличут. Она в Навь шла, чтоб дочь свою напоследок повидать, а Бабушка сказала, что не надо ей туда идти. Она и осталась. Знаешь, — Куница прищурилась, всматриваясь в Олянку, — вы с ней чем-то похожи слегка. Я даже удивилась сперва, всё думала: кого мне её лицо напоминает? А потом поняла: тебя! Только она постарше будет и больно уж измученная.

— Отчего же Бабушка её не прогнала? — нахмурилась Олянка, сердцем чувствуя странное смущение.

— Да я мало дома погостила, толком не успела разузнать... Ох, хорошо с дорожки кваску испить! — Куница причмокнула и долго не отрывалась от ковшика, поднесённого матушкой. — Что-то там я краем уха слыхала про сокровище в груди у неё. Самоцвет, что ли, какой-то дорогой у неё под рёбрами спрятан? Так и не разгадала я, что бы это могло значить, да и других дел было много. — И Куница подмигнула: — Ну что, девицы-сестрицы да братцы-молодцы, попробуете гостинца с Кукушкиных болот? Ох, видели б вы, какая у нас там клюква растёт! По осени вся земля красным-красна от неё, ступишь — сок брызжет!

Гостинец пришёлся всем по вкусу. Матушка поскребла по сусекам да испекла оладьи; клюква в меду с ними чудо как хороша была, вот только досталось всем по одной лишь ложечке. Прочее матушка припрятала: беречь надобно такое лакомство, растягивать.

Часто незаметно отираясь около навиев, Олянка слушала разговоры. Язык их сперва пугал её и вызывал неприязненное содрогание, но паучок как-то незаметно встраивал его ей в голову, слова сами складывались в нужном порядке, и она бы, пожалуй, уже могла вполне прилично изъясняться на нём, а не только понимать на слух. Из обрывков бесед складывался ход войны, там и сям подслушанные новости безрадостно падали мертвящими ударами в душу. Но вот промелькнула первая светлая весть: страшная Падшая рать из Мёртвых топей побеждена, а ведь навии так на неё рассчитывали, такую большую ставку делали в этой войне! Они хотели зажать Белые горы в тиски с двух сторон, с запада и востока, но их смертоносное сверх-оружие уничтожило само себя. Это был перелом в ходе войны...

А потом тучи рассеялись, и с чистого неба хлынул ослепительный поток весенних лучей, сильных и животворящих. Кончилась морозная ночь, начала просыпаться земля, высвобождаясь из ледяного панциря, задышала подснежниками, зазвенела ручьями. Навии днём вынуждены были прятаться, и Олянка с Куницей тоже могли выходить из дома только после наступления сумерек. Это было очень неудобно после круглосуточной сумрачной свободы передвижения, но радостная новость грела сердце: Калинов мост закрылся, и навии, попав в ловушку солнечного света, днём становились почти небоеспособны. Этим-то и пользовались кошки-воительницы, выбивая врага из захваченных им городов и сёл. А тут ещё и замораживающее оружие у навиев растаяло — хоть голыми руками их бери.

Хотя голыми руками — это, пожалуй, громко сказано, бои шли нешуточные, навии цеплялись за каждую пядь завоёванной земли. Пришли кошки-освободительницы и в родной город Олянки.

Незадолго до этого Куница начала чувствовать недомогание, и весьма странное: больше всего ей хотелось есть и спать. Голод разыгрался просто зверский, трудно поддавался утолению, и Куница очень страдала. Припасы у семьи почти закончились, им самим приходилось подтягивать пояса — а тут такая обжора образовалась. Не ко времени, ох, некстати распоясалось нутро у Куницы! Хлебом, кашей и овощами она не наедалась, ей требовалась целая прорва мяса, и они с Олянкой из сил выбивались на охоте и рыбалке. Вернее, выбивалась в основном одна Олянка, а Куница с её вялостью частенько и промахивалась, и дичь упускала, засыпая на ходу. Одним словом, охотница из неё была сейчас никакая.

— Да что с тобой творится? — недоумевала Олянка. — Заболела ты, что ли?

Куница отмалчивалась сперва, а потом призналась:

— Только ты... Это... Сильно не ругайся, ладно? Я когда на Кукушкины болота бегала, там со Свилимом встретилась. Ну и мы...

— Та-а-ак, — уперев руки в бока, прищурилась Олянка. Ругаться она не собиралась, скорее, радовалась за подругу, но пожурить её всё-таки следовало — хотя бы за то, что всё скрыла. — И когда же это он успел тебя покорить? Ты ж его за пустое место считала!

— Ну... Неправа была, — смущённо промолвила Куница. — Когда он здесь, с нами был и кровь для лечения людей давал — вот тогда у меня глаза на него и открылись. А там, дома, всё уже как-то по-новому мне увиделось. Другими глазами на него посмотрела. И охотник хороший, и хозяйственный — руки из нужного места, сам всё умеет: и шкуры обрабатывать, и шатёр построить, и одёжу сшить, и с детишками чужими возится, когда не на охоте... И весёлый — не то чтобы болтун, а так, в меру разговорчивый, и не глуп. Да и собою он ничего так... пригожий... — Последнее Куница выговорила, пряча глаза и улыбку, с розовыми пятнышками румянца на скулах.

Это любовное смущение ей очень шло, делая её чуть ли не хорошенькой. Олянка про себя усмехалась: похоже, Свилим основательно подготовился к завоеванию своей ненаглядной Куницы, а во время её краткого посещения Кукушкиных болот пошёл в решительное наступление. И неприступная крепость пала.