Он вспомнил, как, подчиняясь инструкциям черного, как ворон, наставника, он еще по дороге в Йорк отпустил бороду, позволил зарасти тонзуре на голове и сменил рясу с капюшоном на скромную одежду слуги. Когда же дело было сделано, он так же без промедления скинул мирскую одежду и опять стал смиренным, чисто выбритым монахом.

Нет, если за ним и в самом деле следят — что вообще-то полная нелепость, — это не может иметь никакого отношения к его пребыванию в Йорке. Возможно, Сатана просто решил поиграть с ним после того, как он сам поиграл своей ложью и переодеваниями с другими людьми? Вполне может быть именно так: не случайно ведь порывы ветра, когда он сворачивал с дороги в тот лес, где насквозь промок, были так необычно сильны для этих мест. Тут явно поработал Дьявол со своими приспешниками. Шутки над ним шутили! Заставили свернуть с дороги и так промокнуть…

Он вздрогнул, вновь ощутив недавнюю сырость, и ускорил шаги. Ему не терпелось увидеть сестру Анну.

У входа в лазарет его поразила толпа желающих попасть туда. Такого скопления больных и несчастных он не помнил. С трудом он пробирался между ними, здороваясь со знакомыми ему жителями деревни. Кого здесь только не было: женщины с грудными детьми, с детьми постарше, обсыпанными струпьями, горящими в лихорадке… Пожилая женщина привела мужа-плотника, почти отрубившего себе пальцы топором. Бледные как смерть старик и старуха — эти горемычные наверняка пришли в поисках мирной и быстрой смерти.

Раньше для Томаса все было как-то яснее в этом столпотворении. Да и людей было намного меньше. Сегодня, невзирая на ужасную погоду, нестройная, сбившаяся очередь страждущих извивалась по всему двору. И далеко не все пришли с обычными своими болезнями — простуда, ломота в суставах, боли в сердце. Стало куда больше раненых, усталых, изможденных. Появились даже конные — вон те трое, хорошо одетые, определенно из придворных короля Генриха. Что их занесло сюда?.. Хотя, оборвал он свои мысли, показавшиеся ему недостойными, почему нет? Все люди равны в глазах Господа — все болеют, все умирают.

Сестра Кристина, выполняя, видимо, эту заповедь, старалась помочь всем несчастным, находя для каждого слова молитвы и утешения и тем временем определяя, хотя бы приблизительно, характер болезни и в чем действительно нуждается больной, чтобы затем, если необходимо, передать его заботам сестры Анны.

Помощница Элинор, сестра Руфь, тоже показавшаяся во дворе, придерживалась, как видно, несколько отличных от Кристины взглядов на то, кому нужнее ее участие, потому что, приметив трех придворных, сразу же велела сестрам заняться в первую очередь этими больными.

Томас отвел свой взор от рыцарей на превосходных конях и продолжил поиски сестры Анны. Еще раз после довольно долгого перерыва он убедился, что в его воззрениях на исцеление страждущих существенных перемен не произошло: как и раньше, он уважал умение сестры Кристины позаботиться о любом нездоровом человеке — утешить его, разговорить, попытаться успокоить словами Божьими или своими собственными. Однако больше надежд он возлагал на сестру Анну с ее умением… что умением — просто талантом! — подобрать подходящее снадобье, сотворенное из трав, которые она самолично изыскивала, а то и выращивала. Наверное, и в эту минуту она в одной из палат лазарета потчует кого-то этими чудо-средствами.

Он подошел к дверям здания, где сразу обратил внимание на нескольких мужчин — некоторые оставались еще в седлах, — на одежде у которых виднелись кресты. В эту позднюю осень 1271-го особенно много участников крестовых походов возвращались из-за моря. Возвращались, вынужден был признаться самому себе Томас, не столько с новыми победами, сколько с новыми болезнями. На своем пути сюда он наслушался всего: в частности, и о том, что последний, восьмой поход окончился поражением. Правда, говорили об этом понизив голос; куда громче звучали голоса о полной и блестящей победе. Но при этом все-таки признавали, что Иерусалим оставался в руках неверных. Не слишком блестящие оценки давались полководческому искусству наследника престола, принца Эдуарда. Впрочем, не считая себя знатоком военного дела, Томас не составил никакого мнения по этому поводу. Зато он ясно видел, что в глазах возвращавшихся воинов Христа не видно было особого удовлетворения от очередного похода, а радость если и проглядывала, то лишь по поводу более или менее благополучного возвращения домой. А уж рассказы многих и многих о ранах и смертях, о немилосердно палящем солнце, о невиданных болезнях, поражающих словно молния, — все они тяжким грузом ложились на его впечатлительную душу.

Не меньше впечатляли и те, кого он все чаще встречал на дорогах, по которым ходил: множество изуродованных ранами и болезнями — особенно проказой. Как жалко ему было этих людей с навеки испуганными глазами отверженных, и не хотелось уже верить утвердившемуся мнению о том, что болезнь эта посылается Богом за особые грехи. Больше он верил тем немногим, кто считал, что, напротив, этой страшной метой Небо благословляет тех, кто находится ближе к Нему. Но легче ли становилось тем несчастным, кого уверяли в этом? Он молился, чтобы это было так. Продолжая блуждать взглядом по ожидающим свой черед больным, он увидел еще нескольких жертв войны: солдата, у кого не было носа; другого, чье лицо носило страшные следы ожога; еще одного — слепого… Как эти бедняги переживут приближающуюся зиму? Если у них и есть семьи, то наверняка настолько обездоленные, что не в состоянии прокормить лишнего, беспомощного человека… А что же он, Томас, может и должен сделать, чтобы помочь им? Кроме того, что опуститься вместе с ними на колени, повторяя известные ему слова утешения? Он начал понимать: ни слов, ни слез никогда и ни у кого не будет достаточно, чтобы изменить что-то к лучшему…

Он содрогнулся, стряхивая прочь эти мысли, и снова оглядел толпу, которая не убывала. Теперь его внимание привлекли два сравнительно хорошо одетых мужчины, со старшим из которых разговаривал брат Биорн. Младший стоял безучастно, опустив голову, сложив на груди руки. Его капюшон был откинут, несмотря на непогоду. Волосы у него, приметил Томас, были почти белые, выгоревшие на солнце. Так могли они выгореть только на солнце пустыни. Однако отличительного знака крестоносца юноша не носил.

Внезапно он поднял взгляд на Томаса, оглядел его с головы до ног, и монах почувствовал, как все его лицо обдало жаром.

Это длилось какую-то секунду, молодой мужчина отвернулся, Томас пришел в себя и постарался вглядеться в него получше.

Без сомнения, когда-то он был весьма красив, однако широкий багровый шрам, идущий наискосок ото лба через нос к левому углу челюсти, выглядел как насмешка Всевышнего над человеческой плотью. Как мог этот юноша выжить после такого удара, рассекшего голову почти надвое? Невероятно, подумал Томас.

Он перевел глаза на того, кто старше. Продолжая беседовать с братом Биорном, тот беспокойно озирался, следя за окружавшими их людьми и словно отыскивая спрятавшегося среди них врага. Лицо у него было темнее, чем у его спутника, с глубокими складками на лбу и возле рта. Он был ниже ростом, в волосах поглядывала седина, и когда он в очередной раз повернул голову, Томас и обратил внимание, что одного глаза у него нет.

И то, и другое ранение, подумал Томас, выглядели не совсем обычно для людей, не принимавших участия в крестовых походах. Во всяком случае, судя по всему, они наверняка побывали за морем: такой загар, как у старшего, и выцветшие волосы младшего можно приобрести только там, под варварским солнцем Палестины. Но почему же они тогда сорвали со своей одежды кресты? Чего стыдятся? Что скрывают? Насколько Томас знал, даже самые закоренелые грешники, кому совсем нечем было гордиться за время этих походов, не снимали кресты, приносившие им, видимо, хоть какое-то утешение и дававшие лишний повод для тщеславия.

В ожидании, пока брат Биорн освободится, Томас продолжал наблюдать за этими двумя, и ему пришло в голову, что они в чем-то похожи друг на друга. Внешне. У них разного цвета волосы, различный рост, телосложение, возраст, но черты лица определенно в чем-то схожи. Может, они братья, рожденные от разных матерей? Почему нет? У отца Томаса было две жены, и одна из них, служанка, дала жизнь самому Томасу. Может, и тут произошло что-нибудь вроде этого?