Когда же, беззвучно шептала она, Господу будет угодно избавить меня от этого греховного наваждения? Когда?..

Ее духовник учит долготерпению, предупреждает, что любострастие, чувственность — коварная и упрямая вещь. Что ж, она это хорошо понимает, будучи и сама достаточно сведущей, однако легче от этого понимания ей, увы, не становится.

Дождь наконец прекратился, но воздух оставался влажным и было холодно. Она умерила шаг, осмотрелась вокруг, плотнее натянула на голову капюшон. Как печально выглядит то, что раньше можно было назвать морем цветов. От них остались только пожухлые потемневшие стебли. Нет, она не любит осень. Уж лучше зима с ее мягкой снежной белизной, которая напоминает о Небесах. А осень… брр!.. сплошное умирание. И мысли приходят тревожные. И грустные.

Я не достойна быть во главе общины истинно верующих, думала она сейчас. Хотя сам король Генрих сделал мне честь своим выбором. Боюсь, его решение оказалось не слишком разумным. Нашим монастырем куда лучше управляла бы сестра Руфь, женщина, чьи страсти, насколько мне дано судить, направлены в другое русло.

Элинор продолжала свой путь по усыпанной гравием дорожке, ведущей к лазарету. Каждый день она обязательно наведывалась туда, понимая, впрочем, что ее молитвы не так уж необходимы там: сестра Кристина совмещает свои с действенной помощью больным, и у нее это получается более умело и с большей пользой. Элинор испытывала искреннее удивление, даже восхищение тем, с каким терпением и добротой Кристина выполняла свои обязанности, рисуя будущую жизнь на Небесах с такой любовью и убежденностью, что, казалось, даже выздоравливающие должны были завидовать тем, чьи дни уже сочтены. Зато Элинор обладала редчайшим умением — могла писать и читать — и этим втайне гордилась.

В Тиндале сейчас скопилось немало воинов Христа, которые были так измучены и больны, что не могли двигаться дальше или находились уже на прямом пути в мир иной, и спасти их никто не был в силах — ни Кристина с ее молитвами и заботами, ни Анна с ее чудодейственными лекарственными снадобьями. Если было известно местонахождение родственников тех, кто умирал, Элинор непременно посылала им письменное сообщение, чтобы они могли утешиться хотя бы уведомлением о том, что любезный их сердцу человек умер во славу Христа. Пускай листок бумаги останется в память о нем — все лучше, чем совсем ничего… Только сумеют ли они прочитать, что там написано?..

Совершая эти малые акты милосердия и утешения, Элинор лишний раз вспоминала и о несчастье, постигшем ее собственную семью, которая уже много месяцев ничего не знала о судьбе Хью, старшего брата Элинор, ушедшего защищать гроб Господень в далекой Палестине. Никто из возвращавшихся оттуда воинов, проходивших через Тиндал или задержавшихся там, и слыхом не слыхал об ее брате. Молитвы и слезы не помогали: Бог хранил молчание, как и Хью.

Облик и жалобные стоны несчастных во дворе лазарета вновь ужаснули ее и укрепили в мысли, что Тиндал должен оставаться приютом и надеждой для страдальцев: он ведь чуть ли не один в своем роде на востоке Англии — во всяком случае, с такими искусными врачевателями, как сестры Кристина и Анна. Не говоря о брате Томасе. А для хранения святых реликвий и других монастырей хватает. Элинор сжала кулаки и поклялась, что по-прежнему будет, не отвлекаясь грешными мыслями и не давая никому, а особенно брату Мэтью, повода заподозрить ее в них, делать все, чтобы Тиндал оставался тем, чем был.

А силы для этого ей придаст истинная вера в Бога и мысль о том, что она, хоть и женщина, однако все-таки дочь своего разумного и волевого отца.

— Сестра!..

Голос прервал ее размышления. Она подняла голову.

Неподалеку — она еще не успела войти в переполненное помещение лазарета — прямо на земле, на какой-то подстилке сидело двое мужчин: один постарше, другой совсем молодой.

— Прошу прощения, сестра… — повторил пожилой.

— Чем могу служить вам, добрый человек? — спросила Элинор. — Вы недавно явились сюда? Вам кто-нибудь уже пришел на помощь?

Говоривший обратил к ней свое лицо, и она увидела: у него нет одного глаза и пустая глазница воспалена, словно пребывая в ярости от этой потери.

— Никто не подходил к нам, сестра, — сказал мужчина.

Элинор взглянула на того, кто моложе, и сердце ее сжалось от сострадания. На вид ему было столько же лет, сколько ее брату, и, похоже, он такого же телосложения. Но лицо от лба до подбородка пересекал уродливый глубокий шрам. Нет, это был не Хью, она понимала, но все равно не могла сдержать слез. Она приблизилась к нему.

— Вам очень больно? — проговорила она.

Пожилой мужчина вскочил с места и преградил ей дорогу.

— Не приближайтесь к нему, сестра!

Элинор отступила на шаг, удивленная и немного напуганная. Мужчина наклонил голову в легком поклоне.

— Не хотел вас обидеть, сестра, но он может впасть в ярость, если к нему приближается кто-то незнакомый.

С этими словами он поглубже надвинул капюшон на голову молодого, прикрыв его расширившиеся не то от злобы, не то от страха глаза. Дыхание юноши сделалось реже, он начал успокаиваться.

— То, что видите у него на лице, это старая рана, — пояснил пожилой. — Ее сумели залечить, но душа не исцелилась, ее терзает смертельная мука. — Жестом он предложил Элинор отойти еще дальше. — Не сочтите за обиду, — повторил он, — но так будет безопасней.

Она ничуть не обиделась, ее тронуло явное внимание старшего к молодому, его речь выдавала в нем не простого человека. Но кто он может быть?

— Я нисколько не обижена, сэр, — сказала она, подчиняясь и отступая еще дальше. — Если несчастному молодому человеку неприятно присутствие женщины, я поручу его заботам мужчины. У нас в лазарете есть и монахи, и миряне.

— Да, сестра, — в голосе мужчины появились властные нотки. — Я просто требую этого, и пускай тот человек следует моим распоряжениям. Только тогда я могу надеяться, что больной обретет сравнительный покой. Извините, если это нарушает ваши правила.

— Здесь, в Тиндале, мы сделаем все, добрый господин, что может принести пользу страждущим. Я поручу моей помощнице, сестре Анне, узнать все ваши пожелания, а вашему спутнику поможет один из наших братьев.

Пожилой собеседник еще раз поклонился.

— Миледи, я принял вас не за ту, кем вы являетесь…

— Все мы равны под Господом, сэр… Да, я настоятельница Элинор.

— А это, — он кивнул на молодого, — сэр Морис, мой хозяин, рыцарь с далекого севера нашей страны. Мое же имя, если это нужно, Уолтер.

Не очень-то похоже на правду, подумала Элинор, что человек с такой правильной речью и таким полным достоинства взором был всего-навсего слугой этого юноши. Да и одежда, хотя и потрепанная, была у него явно не дешевле, что и у его так называемого хозяина.

Кто же они друг другу, если не хозяин и слуга? Отец и сын? По возрасту вполне подходят. Просто родственники? Изуродованные лица обоих не позволяют заметить сходство, если оно и есть. Но для чего скрывать это?

Что было заметно сразу — на их одежде не нашиты кресты. Выходит, они оба не крестоносцы? Или не хотят, чтобы их считали таковыми. Однако ранения говорят, пожалуй, о противоположном.

В общем, странная, необычная пара, — пришла она к выводу. Но, собственно, какая разница, если надо оказать помощь? К чему даже думать об этом?

К ним уже приближался один из служителей при лазарете, брат Биорн. Она отдала ему все необходимые распоряжения, в том числе повторила слова человека, назвавшегося Уолтером, насчет особой заботы о его хозяине.

Уолтер почтительнейшим образом поблагодарил Элинор, и та отправилась дальше по своим делам, так и не избавившись окончательно от любопытства — кто же все-таки этот человек, у которого даже в словах благодарности сквозит привычка повелевать.

Коронер Ральф, увидев еще от входа во двор лазарета, что настоятельница вот-вот уйдет в помещение, приложил руку ко рту, чтобы окликнуть ее, но брат Эндрю остановил его.