— Бритон, будь подобрее к бедным людям, — предупреждал Сендер пса, прихватив его за загривок. — Сегодня вечером у меня свадьба, слышишь, Бритон?

Красные, налитые кровью глаза пса неохотно и покорно стекленели, он проглатывал лай, стоявший у него в горле, и пускал вонючие слюни из приоткрытой бульдожьей пасти.

На кухне ресторана, находившейся в подвале, куда вела каменная склизкая винтовая лестница, стоял такой густой пар, что запотевшие красные электрические лампочки, горевшие там и днем, были едва видны. Над большими кастрюлями возились все ресторанные поварихи: и еврейки, и гойки. Они закидывали в кастрюли целые бочонки кислой капусты и полные миски фаршированных кишок. Злясь на то, что нужно горбатиться ради нищих, они не промывали внутренности как следует и не отделяли подгнившую капусту от хорошей.

— И так сожрут, нищие-то, — сердились поварихи, — холера их забери…

Девушки-еврейки утирали слезы подолами фартуков и лезли друг другу в печенки.

— Сендер небось и тебя обещал повести под хупу, — дразнила одна другую. — Стой теперь и стряпай для чужой свадьбы…

Поварихи-гойки, которые прослужили в еврейских домах так долго, что говорили на идише не хуже евреек, смеялись над своими товарками по кухне. Русая Манька, костлявая девка с полубезумными зелеными глазами, острая на язык и распущенная, прикрыла глаза ладонями, будто благословляя свечи, и на манер бадхена пропела, обращаясь к плачущим еврейкам:

— Плачь, невестушка, плачь, кушай с хреном калач…[34]

Хотя гойки, так же как еврейки, крутили любовь со своим хозяином, с Сендером, они не уронили ни единой слезы, узнав, что хозяин женится. Поработав прислугой в разных домах, они усвоили, что любой хозяин — свинья, что каждый обещает осчастливить служанку, а потом — в гробу ее видал, даже не узнаёт. Мужчины все такие, как псы уличные, не стоит из-за них плакать. А на евреев и подавно нечего жаловаться. Заранее известно: с ними каши не сваришь. По-другому обстояло дело с еврейками, которые попадали на кухню к Сендеру. Хоть они и слышали от более опытных девушек, что он любится со всеми поварихами и обманывает их одну за другой, каждая втайне верила, что с ней Сендер поступит иначе и поведет ее под хупу, как обещал, когда был с ней наедине. Покуда Сендер не женился ни на одной из них, каждая продолжала рассчитывать, надеяться и верить, что именно ее он заберет из кухни, переведет в буфет и посадит за кассу считать деньги. Теперь в витрине висело объявление о том, что сегодня вечером в банкетном зале «Венеция» Сендер поведет под хупу Эдже Баренбойм. Он даже обед устроил для бедняков — тушеную капусту с фаршированными кишками, и его поварихи должны готовить все это своими собственными руками! Они не могли удержать слез досады, стыда и зависти, которые катились у них из глаз в квашеную капусту.

— Господи, — молили они, подняв глаза к влажным балкам, с которых капли капали как в бане, — отплати Ты ему, как Ты умеешь, за наш позор…

Сам Сендер сегодня не показывался на кухне. Даже не заглянул ни разу в подвал.

Во-первых, он был уже празднично одет. Тугой, высокий, белоснежный воротничок охватывал его короткий крепкий загривок, на который, по обыкновению были налеплены черные пластыри. Его полные румяные щеки были выскоблены до синевы. Черные волосы приглажены и напомажены до блеска. Он распространял запахи одеколона и душистого мыла. Сендеру не хотелось при всем параде тащиться на грязную, всю в клубах пара, кухню. Кроме того, в день свадьбы он, согласно закону, постился[35]. Но прежде всего он избегал кухни из-за своих поварих, которые стояли над кастрюлями и готовили трапезу для бедняков в честь его женитьбы.

Он не хотел встретиться с ними лицом к лицу в тот день, когда ему предстояло идти под хупу. Не хотел он видеть и свою «контору», которая находилась в подвале по соседству с кухней.

Его «контора» называлась конторой только приличия ради. Вместо письменного стола с конторскими книгами, которому следовало быть в конторе, там стояла обитая красным плюшем софа, а над софой висела литография с ярко-розовой блондинкой в чем мать родила. Несколько разноцветных бутылок коньяка и бокалы были всегда наготове. «Контора» Сендера Прагера служила явно не для письма и расчетов. Он не был большим мастером по части ведения счетов, да и писать не очень-то умел, едва мог расписаться. Контору он держал для своих любовных связей, которых немало накрутил за свою долгую холостяцкую жизнь. Все поварихи, сколько их ни прошло через его ресторан, еврейки и гойки, молодые и средних лет, должны были пройти и через его «контору». Нередко он тайком приводил туда какую-нибудь веселую бабенку, какую-нибудь соседку, которая не смогла устоять перед блеском его черных глаз, будто только что поджаренных на масле, и видом крепкого загривка, всегда обклеенного черными пластырями.

Все, не только работавшие в ресторане, но и постоянные посетители, и даже соседи по улице, знали о «конторе» Сендера. Мужья торговок гусями, мясом и рыбой не отпускали своих жен одних рассчитываться с Сендером за товар, опасаясь, что он затащит их в «контору». Бабы во дворах, бранясь со своими соседками, орали им в лицо, что те-де были поварихами в ресторане Сендера. Скототорговцы, постоянные посетители «Праги», даже придумали домашнее название для этой «конторы». Они называли ее «кабинетом Сендера».

Понятно, что в день свадьбы Сендер старался держаться подальше от своей «конторы». Скототорговцы, которые сидели за мраморными столиками, покуривая, выпивая и подсчитывая выручку на салфетках, подзывали Сендера:

— Сендер, иди сюда, тяпни с нами водочки. Не будь таким праведником. Одну рюмочку можно даже в пост.

Другие пробовали отпускать сальности, как это в обычае перед свадьбой.

— Сендер, — спрашивали они его, — твои шаферы тебя уже всему научили, а, Сендерл?..

Толстая еврейка, единственная женщина среди скототорговцев, охрипшая от крика и красная от водки, которой она обмывала каждую заключенную сделку, всё хотела узнать, как Сендер собирается поступить со своей «конторой».

— Сендерчик, — кричала она, — ты уже откошеровал свою «контору»? А, жених?

Сендер, который никогда не отказывался выпить с посетителями, на этот раз не подошел ни к одному из столиков. Он не хотел ни нарушить пост, ни нести похабщину, ни выслушивать намеки на свою грешную жизнь. В день свадьбы он хотел попоститься и раскаяться, раскаяться как следует.

— Мориц, — тихо сказал он своему официанту, рыжему прыщавому парню в грязном фартуке под засаленным пиджаком, — Мориц, спустись на кухню и посмотри, чтобы капусту для бедняков сделали пожирнее. Чтобы побольше мослов туда положили. Пусть бедняки получат удовольствие. И чтобы фаршированных кишок наварили побольше. Пусть не жалеют…

Мориц, прохвост, понимавший все с полуслова, на этот раз прикинулся дурачком. Он знал, что у хозяина нет желания показываться на кухне среди поварих, и как раз поэтому хотел затащить его туда.

— Пусть хозяин сам им скажет, — произнес он почтительно. — Меня они не слушаются, шельмы, гонят из кухни мокрыми тряпками. Они плачут… Пусть хозяин сходит их утешить.

Сендер решил было дать парню пинка под зад, чтобы тот спустился в кухню кубарем по лестнице, но сдержался. В такой день, когда ему следовало раскаиваться, он не хотел никого трогать.

— Мориц, — вежливо сказал он, — ступай вниз, прошу тебя, и посмотри, чтоб еда была пожирнее и чтоб ее было побольше.

В том, что бедняки получат много еды, много жирной капусты и вдоволь кишок, он видел свое искупление, искупление своей грешной жизни.

После этого он подошел к буфету, где в новом мешочке из красного плюша лежал его новый талес. Он развернул талес, проверил, все ли нити цицес на месте, и аккуратно, сосредоточенно сложил его в мешочек. Затем он провел короткими толстыми пальцами по плюшу, ощутил его мягкость и с трудом прочитал слова на древнееврейском, вышитые его невестой на мешочке рядом с могендовидом и цветочками.