Куэйл слышал, что миссис Эрминз не удалось умереть легко и быстро. Немцы очень жестоко обошлись с ней. И была умная француженка Маурика. Ее схватили в Париже и провели через все пытки, и она сказала много — у каждого свой предел прочности, — в результате чего немцы вышли на Майклсона и Дюбора. Он также потерял их. Это были хорошие агенты.

Он вытащил зажигалку и поджег длинный список, наблюдая, как серый пепел оседает в стеклянной пепельнице. Вот и все. Куэйл вздохнул. Ему было очень жаль, что все эти люди — многие из них очень хорошие люди — должны были вот так закончить жизнь.

Затем он взял короткий список и внимательно прочитал. Сжег и его и бросил пепел в пепельницу. Короткий список нравился ему еще меньше. Если в длинном были отражены судьбы войны, то короткий был совершенно иной.

Мистер Куэйл задумался, что же ему делать со всем этим? Он мысленно начал выстраивать шахматное поле. Но шахматными фигурами были не короли и королевы, слоны, ладьи и пешки. Фигуры были живыми людьми со своими именами. Он выстраивал новую структуру для следующей игры, подбирая своих людей по памяти, прикидывая, что должно еще произойти вследствие того, что уже произошло.

Работая над различными теоретическими положениями, прокручивая новые комбинации идей, он всегда учитывал ситуацию, которая уже сложилась и которую не стоит доводить до критической точки. Ситуация, которая уже достигла этой критической точки, была та, в которой опустившийся пьяный Филиппе Гареннс занимался поиском прокола в автомобильной камере в маленьком и ветхом гараже в устье Сант-Брие.

Существовал еще один человек, который должен был действовать в маленькой шахматной партии, задуманной Куэйлом. Человек, который был достаточно умен и достаточно простодушен, чтобы действовать должным образом.

Этим человеком был Гелвада. Эрнест Гелвада — иначе известный как Эрни — человек, которого во время войны называли Вольным бельгийцем и который, по своей службе, был теперь англичанином. Гелвада, который казался таким счастливым и чье сердце было полно ненависти к нацистам… Ненависти, которая иногда выплескивалась из него с результатом, прямо противоположным его жесткой линии.

«У Гелвады, — думал Куэйл, — достаточно ненависти, чтобы быть совершенно безжалостным в случае необходимости; достаточно ума, чтобы быть беспринципным, когда ситуация того требовала; достаточно мужества и еще раз мужества, чтобы притворяться, по крайней мере притворяться, если не на самом деле чувствовать определенную слабость, когда речь шла о женщине, привлекательной женщине, и если слабость не мешала — или, казалось, не мешала — непосредственному делу».

Предмет размышлений мистера Куэйла повернул с освещенной солнцем Пикадилли на Сент-Джеймс-стрит. Гелвада был невысок и хорошо одет. Его костюмы, сделанные высококлассными портными, часто можно было видеть в витринах модных магазинов, на которые никто — за исключением Гелвады — обычно не обращает внимания. Лицо у него было круглым, и он производил впечатление благодушного человека, впечатление, дававшее неверное представление о ее характере. В глубине души он не был особенно счастлив. Во время войны он жил в атмосфере столь необычной, столь быстро меняющейся даже для него, столь опасной, что мирная разрядка — даже если эта разрядка и не была совсем полной, как хотели бы многие, — для него была скучной.

Он был на полпути к Сент-Джеймс-стрит, когда его мысли обратились к Куэйлу. Ему казалось, что развязка близится.

Все кончилось. Министры, дипломаты и эксперты встречались в различных местах, чтобы решить судьбу мира. Уже больше не будет стрельбы на темных улицах, не будут мрачно и медленно текущие реки нести на своей груди неподвижные трупы. Не будет больше ударов ножом в темных аллеях, напряженных тайных допросов, когда людей вынуждали любой ценой говорить, потому что их признание было необходимо для спасения многих жизней. «Все это, — думал Гелвада, — медленно уходит, если еще не ушло совсем».

Ему это не нравилось — совсем. Было такое чувство, словно кто-то забирал у него из рук горячо любимую женщину, а он был бессилен что-либо сделать. Гелвада вернулся в своих мыслях назад на несколько лет — к 1940 году — к не слишком приятному воспоминанию о молодой женщине, которую любил, о том, как враги разделались с ней. Он нервно облизал губы. Он все еще сводит старые счеты, получая от этого удовольствие. А сейчас, похоже, уже не будет больше возможности делать этого. Ему казалось это несправедливым.

Он свернул на Пэлл-Мэлл. Неподалеку от учреждения Куэйла — Международной холодильной компаний — стояли два больших фургона для мебели. Гелвада вздохнул.

Его догадка, похоже, подтверждалась. Это был конец. Он вошел в здание, поднялся на лифте на второй этаж, открыл дверь в приемную и вошел. Девушка у коммутатора — незаметная блондинка — поздоровалась:

— Добрый день.

— Добрый день, — ответил Гелвада на превосходном английском. — Меня зовут Эрнест Гелвада. К мистеру Куэйлу.

— Проходите пожалуйста, мистер Гелвада.

Он пересек приемную, открыл дубовую дверь и вошел в кабинет. На другом конце кабинета, за большим столом сидел Куэйл, куря сигарету. Он поднял голову.

— Привет, Эрни, — бросил он.

— Здравствуйте или, возможно, прощайте, мистер Куэйл. Я вижу, на улице стоят грузовики для мебели.

— А вы разочарованы?

— Почему бы и нет, — Гелвада пожал плечами. — Что мне остается делать?

Куэйл улыбнулся. Его большое круглое лицо с почти лысой головой казалось добрым.

— На вашем месте, — сказал он, — я бы не очень беспокоился.

— Рад это слышать, — ответил Гелвада. — Я только соображаю… Когда я увидел мебельные фургоны…

— Не делайте поспешных выводов, — прервал его Куэйл. — Каждый может нанять фургоны для мебели. Садитесь.

Гелвада сел. Куэйл встал, погасил сигарету и начал ходить по комнате. Гелвада сидел спокойно и размышлял.

Спустя некоторое время Куэйл заговорил:

— Вот что вам, Эрнест, необходимо понять. Война официально кончилась. Официально! Неофициально же продолжают твориться странные вещи. Мир все еще сидит на бочонке с порохом. Он очень хочет мира, но слишком много в нем людей, которые думают иначе. И у них сегодня много возможностей. Понимаете?

— И это вы мне говорите. Конечно, я прекрасно понимаю.

— Очень хорошо, — продолжал Куэйл. — Вам понятно, что окончание войны должно повлиять на методы работы нашей организации. Сейчас нужно действовать по-другому, намного более осторожно. Это означает, что сотрудникам придется рисковать больше.

— Риск был всегда, — осторожно сказал Гелвада.

— Конечно, — ответил Куэйл. — Но есть риск и риск. — Он улыбнулся Гелваде. — Мне не хотелось бы видеть вас повешенным, — сказал он небрежно.

Наступило молчание, затем Гелвада сказал:

— Понятно. Раньше был риск получить пулю или нож в спину, но никого официально не повесили. Сейчас появилась такая возможность.

— Совершенно верно. — Гелвада затянулся.

— Занятно. В меня стреляли, были ножом, но меня еще не вешали.

Куэйл сел за стол.

— Вам, видимо, известно, — продолжал он, — что существуют организации, подобные той, которую я контролирую, работающие на наших врагов. Ни одна из них не пострадала. Если бы мы имели о них сведения, мы нашли бы контрмеры. Но, когда война закончилась, они ушли в подполье. Имеется лишь ряд предположений, что же с ними произошло. Об их существовании можно судить только по их действиям. Хотя ряд военных преступников был осужден и ликвидирован, те люди, о которых я говорю, не пострадали и даже сейчас являются на самом деле нашими подлинными врагами. Они, конечно, рисковали, как и мы рисковали. Это смелые люди и теперь, возможно, более отчаянные, чем когда-либо раньше.

— Конечно, — сказал Гелвада, — они должны делать что-нибудь. Если они ничего не будут делать, у них не будет и никаких шансов. Им все равно, что делать, потому что они чувствуют себя загнанными крысами.

Куэйл кивнул и сказал: