Когда Мори доел салями, я снял с его кровати любимое им шерстяное одеяло — старого друга, с которым он был в клинике, когда ему делали вторую операцию. Я устал и у меня не было сил подстилать простынку — вместо этого я сводил его в уборную. Потом, не раздеваясь, мы легли с ним в мою кровать. Рана на щеке пульсировала и болела, эта боль прочно удерживала меня в настоящем. Боль была подобна циклическому движению. Ведь циклическое движение подразумевает бесконечное повторение — бесконечное повторение боли! Когда в детстве, стараясь заснуть, я плотно закрывал глаза, под веками появлялись самые разные фигуры — они вращались, рассыпались, снова собирались вместе, и в этом была определенная цикличность. Мне казалось, что это Мандала[14], и на ней изображено предсказание всей моей жизни, а я изо всех сил старался понять его — не помню, с каких пор эти фигуры перестали появляться. Я хотел сказать Мори о том, что нашел наконец разгадку; он лежал рядом со мной на спине, обжигающе горячий, точно готовый самовоспламениться. Но тут сработал рефлекс — мне не хотелось тревожить сына, которому пришлось сегодня немало выстрадать, и я решил пойти за коньяком. Я собрался уже было встать с постели, но спящий Мори крепко вцепился мне в руку — неужели чтобы не потеряться, не превратиться в потерявшегося ребенка?
Я заснул. И увидел удивительный сои, весь наполненный атмосферой беды; во сне я снова испытывал смертельную усталость, причем чувство это не поддавалось никакому описанию. После облучения моя жизнь превратилась в бессрочные каникулы, и, поскольку во время бодрствования никаким трудом я не занимался, воображаемый труд во время сна, возможно, служил некоей компенсацией моего безделья. Часто я просыпался, испытывая неимоверную усталость, а самого сна не помнил, и тогда я думал, не подобна ли эта усталость тяжкому бремени воспоминаний умирающего, перед мысленным взором которого проходит вся его жизнь. Но все это было до превращения. В своем рассказе я вот-вот перейду и этот рубеж, потому-то мне и потребовался писатель-невидимка. Время превращения уже совсем близко, так что можете смело не обращать внимания на то, что я рассказываю.
Сон был такой. Какой-то хулиган ударил меня, когда я возвращался домой. И вышел-то я на улицу, кажется, только для того, чтобы меня ударили. Во рту был неприятный привкус от раны в щеке и искусственных зубов. Когда мне ставили временный протез, у меня возникли денежные затруднения, и постоянный я до сих пор так и не сделал. Между тем десны у меня задубели и сжались, и между искусственными зубами и деснами образовались щели, и поэтому я всегда плотно прижимал зубами протез. Итак, возвращаясь домой, я засунул палец в рот и обнаружил, что два верхних коренных зуба, к которым крепился протез, отсутствуют. Я надавил на зубы языком, и они вывалились все до одного, точно поставленные в ряд костяшки японских шахмат, представляете? Как неприятно, когда весь рот набит выпавшими зубами…
Я проснулся от топота жены, взбегавшей по лестнице. Это была наша с ней общая привычка — по комнате мы двигались вяло, медленно, но, выйдя в коридор, всегда чуть ли не бежали. Точно боялись, что на нас неожиданно нападет что-то страшное, как опухоль, которая была в черепе у Мори. Включив в комнате свет, жена заверещала:
— Бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот! Раньше я не бросала вас потому, что боялась, что вы вдвоем покончите с собой. Но теперь я решилась — бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот! Я опять вернусь к учебе, которой пожертвовала ради тебя и такого ребенка! А потом выйду замуж по-настоящему и рожу настоящего ребенка! Если бы я вышла замуж не за тебя, а за другого, то родился бы совершенно нормальный ребенок! Допустим, Мори такой из-за облучения плутонием — на этот раз я выйду замуж за человека, не облученного плутонием. И значит ребенок будет нормальным! Если же Мори такой по чистой случайности, даже но теории вероятности следующий ребенок будет нормальным! Понял?! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!
— Но не поедешь же ты сейчас, ночью? Может быть, лучше сделать это завтра?
Я хотел ей сказать это, но мне удалось произнести лишь: «ёй, ёй, ёйиии». Правда, жена, которая, по самым скромным подсчетам, была близка со мной две тысячи пятьсот раз, моментально поняла, что я хотел сказать.
— Что ты мелешь? Режиссер уже приехал за мной, даже цепи надел на колеса, опасаясь, что на дороге гололед. Он ждет меня на улице, ведь ты, чтобы помешать мне уйти, можешь обвинить его в незаконном вторжении в чужой дом. Может, встанешь и вынесешь мой чемодан? Пошевеливайся! Бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот!
От того, что жена вот так запросто, без всякого объяснения употребила существительное «режиссер», у меня начисто исчезло желание останавливать ее. В распахнутые настежь двери прихожей лились звуки трубы, выводившей мелодию «За сотни ри[15] от моей страны».
В газетной колонке, посвященной театральной жизни, я как-то прочел сплетню, будто этот самый режиссер поставил на свой видавший виды автомобиль музыкальный клаксон. Жена была знакома с ним давно, еще в девичестве — тогда его театральная группа преуспевала, ставила одну пьесу за другой, и про чего даже говорили, что он будет способствовать возрождению японского театра.
— Бери чемодан, не копайся! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!
В комнате все было перевернуто вверх дном. Вокруг чемодана — с ним я обычно ездил за границу — горой валялись вещи, с которыми жене жаль было расстаться, и она изо всех сил пыталась втиснуть их в чемодан, но так и не смогла. Сковорода с ребристым дном — свадебный подарок однокурсников жены, однако я не припомню, чтобы мы хоть раз ели куски мяса, которые были настолько велики, чтобы жарить их на этой сковороде, ха-ха. Делая вид, что проверяю замки на чемодане, я попытался вложить в него сковороду, но тут жена, стоявшая рядом с независимым и неприступным видом, резким движением вырвала ее у меня из рук и отбросила в сторону. Не понимаю, почему именно сковорода вызвала у нее такой гнев. Разумеется, такую тяжелую вещь лучше было не класть в чемодан, и без того достаточно набитый. Чемодан был неподъемный, и рана на щеке стала болеть невыносимо, невыносимой была и боль в суставах после ночи, проведенной в неудобной позе на узкой кровати рядом с Мори.
— Что ты там копаешься? Заснул, что ли? Импотент! Превозмогая боль, я исступленно тащил чемодан. Мой соперник, с которым мы десять лет назад боролись за эту женщину, все слышит, так что «импотент», пожалуй, слишком жестоко с ее стороны, ха-ха.
Режиссер, небольшого роста мужчина, стоял рядом со старым «ситроеном», который он поставил у фонарного столба. Одежда па нем была в тон машине, печальное лицо закрывали солнечные очки, хотя и так было темно.
Сразу же за калиткой я опустил чемодан на землю и, отступив на шаг, остановился. Жена, кажется, не требовала от меня, чтобы я дотащил чемодан до «ситроена»?
— Быстрее клади вещи в машину! А то он вдруг пожалеет и унесет их обратно!
Режиссер с унылым видом медленно направился ко мне. Поравнявшись с чемоданом, он вдруг сделал стремительный рывок и бросился на меня с кулаками. Наверно, они с моей женой пользуются одним и тем же методом нападения — неожиданной атакой. Но мне даже увертываться не пришлось — режиссер вдруг поскользнулся и грохнулся на мостовую. Не мешало бы ему и на ботинки надеть цепи, ха-ха. Он тут же поднялся и с гордым видом потащил чемодан — выглядело все это великолепно.
— Можешь не бить, бросаю-то его я! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!
«Ситроен» подъехал вплотную ко мне — режиссер сделал это, чтобы через окошко бросить мне в лицо прощальную реплику:
— Полоумный!
Я вернулся в опустевший дом. Режиссер, не постеснявшийся обругать меня, был еще совсем молод, но казался стариком — мне почему-то стало тоскливо. Мой соперник выглядел пожилым человеком, да и я сам, несомненно, одряхлел не по возрасту. Но что это? Куда вдруг девалась боль в мышцах и суставах, которая мучила меня даже тогда, когда я опустил на землю чемодан? Я теперь испытывал обновление во всем организме, о котором в молодости и мечтать не мог, и в то же время сознавал невозможность такого обновления. Может быть, именно это и было болью? Если бы я не должен был думать о Мори, спавшем в моей кровати, то, наверно, так бы и стоял здесь сейчас и плакал, ха-ха.