С похмелья? Ха-ха.

Нет, отвратительный сон видел, — беззлобно ответил я, однако рассказывать, что это был за сон, мне не хотелось. — Может быть, я достиг возраста, когда сон доставляет одни неприятности. В молодости, мне кажется, даже бессонница воспринимается иначе.

Мне тоже сон доставляет немало мучений. Наверно, это у всех в нашем возрасте. Утрата внутреннего покоя во время сна — вот что неприятно. Стоит закрыть глаза, и тебе представляется, что ты муха, попавшая в сети паука, который сосет из тебя кровь. И по мере того, как твой дух стремится вырваться на свободу, тело постепенно покидают силы!.. Может, это знамение: что-то должно случиться?

Я вновь почувствовал, что у отца Мори и у меня есть много общего, но не могу сказать, чтобы это меня обрадовало.

— Знаете, бывает, что человек, еще совсем не старый, внешне здоровый, полный сил, скоропостижно умирает во сне. Раньше мне казалось, что дело тут в, предчувствии приближающейся смерти. Страх смерти не давал мне заснуть, пока я как следует не напивался на ночь. Мне тогда было уже за тридцать, ха-ха. Я без конца размышлял о смерти. Особенно по ночам. Вот почему я могу безошибочно определить, когда тот или иной человек думает о смерти. Встречу на улице школьника, совсем еще ребенка, и сразу же замечаю — он думает о смерти. То же происходит, когда я читаю. Бергсон определил воображение как «защитную реакцию природы на осознание разумом, что смерть неизбежна». Читая это, я представлял себе человека, который лежит среди ночи с открытыми глазами и видит во тьме красные полосы, ха-ха. Помните, Хидэо Кобаяси[7] начинает свое исследование о Бергсоне с рассказа об огромном светлячке, который в день смерти матери летал за ним по пятам. С тех пор, думая об этом человеке, я вижу преследующего его огромного светлячка. Я с детских лет преклонялся перед Хидэо Кобаяси потому, что он разбирался в атомной физике. И вдруг Хидэо Кобаяси прекратил свою работу над творчеством Бергсона и занялся Мотоори Норинага[8]. Как вы помните, Кобаяси начинает свой рассказ с описания вишни, посаженной на скромной могиле Норинага. Когда я прочел это, мой сон превратился в навязчивую идею. Но разве мог я искать спасения у Хидэо Кобаяси? Если даже мы не гибнем тысячами в страшной бойне, то все равно умираем — поодиночке. Так уж устроен мир, согласны? Но пока что смерть, не найдя решения, отошла на задний план. Возникли новые проблемы. Они начались с того, что сослуживец из нашей лаборатории дал мне желтые таблетки снотворного, сказав, что они лучше всякого алкоголя. Приняв их, я уснул, а когда на следующее утро проснулся, подушка от слез и слюны была мокрой, как половая тряпка, хоть выжимай; я лежал, уткнувшись в нее носом, и чуть не задохнулся, но поднялся в сладостном умиротворении. Меня охватило чувство безграничного и в то же время зыбкого счастья.

Я проснулся с головокружением, но во мне еще звучало высшее блаженство — наверно, поэтому сон не сохранился в памяти, но то, что я испытал после таблеток, было потрясающе. Я тщетно противился возвращению в мир из этого высшего блаженства, поэтому, наверно, и лил слезы. Впоследствии я думал об этом не сохранившемся в памяти сне как о какой-то новой проблеме, но, прочитав книгу латиноамериканского писателя Кастанеды, я увидел, что он пишет примерно о таком же испытании, выпавшем па его долю.

Кастанеда, узнав от индейцев народности яки, что цветы одного из видов мексиканского кактуса вызывают галлюцинации, с их помощью погружался в бездонные глубины бессознательного. Когда он находился во власти ена, вокруг него собирались индейцы и наблюдали за ним. После пробуждения начиналась рвота, болела голова, бешено колотилось сердце; еще не проснувшись окончательно, он приподнимался, шатаясь, и заползал в канаву с водой, вырытую у дома, и только после этого приходил наконец в себя — так отвратительно было для него возвращение из мира сна в реальный мир. Не исключено, я видел такие же сны, как и он, они-то и освобождали меня от страха смерти. Но все-таки во второй раз я за таблетками не пошел. И Кастанеда бежал от индейцев, и я тоже бежал от своего сослуживца, снабдившего меня таблетками, из страха, что если буду продолжать смотреть эти сны, то окажусь всецело в его власти.

Отец Мори, сжав свои не по возрасту сочные губы, пристально, точно оценивая, смотрел на меня. Он с самого начала понимал, что я страстно желаю заполучить хотя бы одну такую таблеточку, и теперь явно испытывал удовлетворение от того, что поверг меня в уныние такой концовкой своего длинного повествования — уж не знаю, говорил ли он правду или лгал. Но тут и сам он пришел в замешательство, увидев мое разочарование.

— Прочтите «Автобиографию» Юнга[9], и, я вас уверяю, проблема сна будет вами решена! — посоветовал он.

Я уже имел случай убедиться, что отец Мори сведущ в специальных областях и к мнению этого начитанного человека стоит прислушаться. Поэтому я, последовав его совету, прочел Юнга и испытал чудесное чувство освобождения. «Автобиография» Юнга позволила мне достичь примирения между сосуществующими во мне сознательным и бессознательным. Читая «Автобиографию», я добился по крайней мере того, что горестные сны перестали усугублять ужас реальной жизни. Мне удавалось, заснув, видеть грань между сном и реальностью. И когда я просыпался, в моем сознании не было смешения сна и реальной жизни. Разумеется, осадок все равно оставался, но, спустив ноги на пол, я уже ощущал себя в реальности.

Помимо всего прочего, особую радость доставила мне мысль одного йога о «дородовой коллективности бессознательного», а с йогом этим Юнг встретился во сне. Бессознательность «потустороннего» носит коллективный характер. Отсюда осознанность «посюстороннего» как чего-то лишенного коллективности. Еще один сон Юнга — летающая тарелка, снабженная линзой волшебного фонаря, а ведь «мы постоянно думали, что летающие тарелки есть наша проекция. Однако сейчас мы превратились в их проекцию. Волшебным фонарем я проецируюсь как К. Г. Юнг. Но кто управляет этими аппаратами?»

Я сам даже и не собирался решать вопрос: В чьих руках этот аппарат? Мне было радостно и без этого. Юнг решительно заявляет: «Смысл моего существования заключается в том, что жизнь поставила передо мной вопрос. Или же это я сам как раз и есть вопрос, обращенный к миру. И я должен дать па него ответ».

Испытывая глубокую радость, я вместе с тем грезил вот о чем. НЛО направляют на Землю лучи, и па ней проецируемся мы: я и мой сын. Я мысленно — согласно системе, усвоенной из школьного курса физики, — провожу пунктирную линию вверх от моего отражения к источнику света, потом от отражения моего сына, и оказывается, что источник света один и тот же. Итак, я грезил о «дородовой коллективности бессознательного», которая обволакивала меня и сына.

С душевным трепетом я поверил в это. Просто не мог не поверить. Хотя лучи шли от одного источника света, все равно — факт оставался фактом — на Земле были две самостоятельные проекции. И я осознал, что меня и сына смерть настигнет не вместе, а каждого в отдельности.

Примерно через неделю после того, как я, разбуженный Юнгом, испытал это совершенно новое чувство, отец Мори не пришел за своим сыном, что случалось крайне редко. Вместо него появилась похожая на индианку мать Мори, с тонкими ногами, выглядывавшими из-под черной юбки. Взгляд ее был задумчиво устремлен вниз. Мы с ней всего лишь однажды перекинулись несколькими словами. И то, что она сказала, поразило меня:

Вы, наверно, знакомы с телевизионной дивой Ооно? Она очень дурная женщина, мой муж вступил с ней в связь! Если вы встретите ее, то передайте, чтобы она оставила его в покое! — выпалила она, и ее глаза — два карих пятна на огромных белках — неподвижно уставились на меня.

Я только слышал имя — Ооно Сакурао, — ответил я, уклончиво, и мать Мори, не дожидаясь, что я скажу дальше, повернулась ко мне спиной и быстро направилась к кучке родителей в углу двора, ждавших наших детей.