Когда-то он был придурком с разбитым сердцем, а теперь рядом была она, практически готовая отдаться ему, и на кону не стояли ни деньги, ни свобода.

Это было такое искушение — и, вероятно, он бы поддался ему, если бы не почувствовал слабую дрожь, прокатившуюся по ее телу. Его глаза мгновенно сощурились. Иногда небольшая женская дрожь могла быть вполне многообещающей, но инстинктивно он понял, что это не тот случай. А потом она доказала, что он был прав. Внезапно слезы наполнили ее глаза, а в следующую секунду она уже зарыдала.

О, проклятье, подумал он. Снова deja vu.

— Прости меня, Кристиан, — сказала она едва различимым шепотом, слова, прозвучавшие немного неразборчиво, были полными раскаяния. Он отлично понимал, за что она извиняется и, откровенно говоря, в последнюю очередь хотел бы поговорить об этом. В последнюю очередь он хотел бы стать свидетелем ее рыданий, призванных облегчить ее вину и вызвать у него неприятные ощущения. Но он станет. Он почувствовал это по напряжению в ее руках, сжимающих его рубашку. Он почувствовал это, когда она притянула его к себе, чтобы убедиться: она завладела его вниманием целиком.

И она завладела.

— Когда ты был… Я хотела… А потом так скучала по тебе. — Сквозь рыдания послышалась икота. — Я пыталась, но вся эта неразбериха… а потом я была в Париже, и…

Бесценная картина: Неудача и икота — а речь-то какая! Она отправилась в Париж, а он отправился в тюрьму.

— …и я не могла связаться с тобой, и деньги, и письма, которые я отсылала…

А вот это уже интересно. Он никогда не получал никаких писем, и уж точно не получал никаких денег.

— Все возвращалось. Все… и Марго… Марго рассказала мне про сигареты, и я очень-очень хотела, чтобы у тебя были сигареты. Чтобы никто не посмел… о, Боже, Хокинс, мне так жаль.

Вот теперь она действительно начала действовать ему на нервы. И гореть в аду Марго, кем бы она ни была. Он отлично мог представить, что, по мнению девчонки, он мог купить на сигареты. В тюрьме ты ничего не мог купить на сигареты, ничего стоящего.

— Т-ты даже никогда не должен был, — сказала она. Смысла в этом было немного, но он ее понял.

— Я-я сказала им, что это не ты. Не ты. — Она слегка встряхнула его, словно это его нужно было убедить в сказанном, и он был убежден, по крайней мере, в ее искренности. Она выглядела несчастной, красивой и несчастной, кончик ее носа покраснел, ресницы склеились от слез. — Другие парни. Я говорила им, нож и все остальное, про нож и про Джонатана, и про то, как ты спас меня.

Парни рассказали копам о его угрозе — это и стало последней каплей, но на нее он зла не держал. То же самое он сказал копам.

— Я и матери говорила, рассказала, как ты спас меня, н-но ей было наплевать… Она была такой… такой…

А вот эту часть он точно не хотел слышать, часть, посвященную лайнбекеру Деккер и тому, как она воспользовалась своим положением, потому что была такой… такой… разъяренной, решил он. Шокированной. Потрясенной. Сраженной. Вероятно, этот список можно было бы продолжать вечно.

Нет, он не хотел этого слышать, но и не остановил ее — а ведь мог, запросто. Но разговор принял очарование автомобильной катастрофы.

— Такой… — снова сказала Неудача, отчаянно пытаясь подобрать нужное слово, будто действительно очень хотела, чтобы он знал, что чувствовала ее мать, но старалась быть осторожной, чтобы не ранить его чувства.

«Как мило, — подумал он. — И как поразительно абсурдно».

Как поразительно близко она прижалась к нему — словно только что заламинированная пластинка.

— Такой…

Он глубоко вздохнул и пожалел, что сам не выпил «Маргариту», потому что просто не мог больше это терпеть. Она начала плакать в полную силу, икая между всхлипами, слезы текли по ее щекам, размывая тушь и придавая ей немного помятый, беспомощный вид «дамочки в беде», который действовал совершенно разрушительно: как чума или лихорадка денге.

— Такой… такой… — Она нахмурилась: маленькие прямые брови двинулись навстречу друг другу.

Окей, отлично. Она потеряла ход мысли и застряла на месте, как поврежденная пластинка. Человек добрее помог бы ей выпутаться.

Хокинс не был добрым человеком. Он помогал выпутаться только себе.

Подняв руки, он провел большими пальцами по ее щекам, стирая слезы. Когда она, посмотрев на него взглядом, молящим о понимании, и тихим смущенным тоном снова начала свое «такая-такая», он наклонился и поцеловал ее, раскрыв губы и совершив путешествие в прошлое со скоростью от «нуля до шестидесяти за 0,5 секунды».

То была адская поездочка. Ее груди вжались в него, нежная кожа скользила под пальцами, губы раскрылись ему навстречу, пуская внутрь — и стон немедленной капитуляции, родившийся в глубине ее горла, прокатился по его телу со всей мощью высокоскоростного дрегстера на девяностопроцентном нитрометане (химическая смесь, используется в качестве реактивного топлива).

Ощущения теплоты ее губ пронеслись вниз до самого паха, возбуждая его, заводя, хотя он вообще не собирался заводиться.

Но, Боже, она была такой сладкой, такой эротичной на вкус: немного Мескаля, немного соленых слез и много Неудачи.

Он раскрыл губы шире и чуть сменил наклон головы, чтобы получить больше ее: больше свободы, больше языка, — потому что все это сводило его с ума самым изощренным способом. Она расплавилась, сильнее отдалась поцелую. Это был такой соблазн — получить то, чего он на самом деле хотел. Больше ее.

Эта мысль ужасала. Он гадал: каково это будет — поцеловать ее снова? Он думал об этом с того момента, как впервые заметил ее в Ботаническом саду, а теперь он знал: поразительно, точно как помнилось и даже больше. Податливость ее тела, ответ на прикосновения, бессознательные движения бедер.

Господи Иисусе. Он так вляпался, что на секунду даже решил оторваться от нее — но потом послал эту мыль к черту.

О да. В первый год, проведенный в тюрьме, он отдал бы все, что имел, включая 350 Шеви Малибу, который ждал его на свободе, за то, чтобы она пришла и поцеловала его так. Это стоило бы всего на свете. Были ночи, когда он подкатывался так близко к пропасти, что только обещания Дилана возвращали его обратно и заставляли жить дальше: мрачные, яростные воспоминания, которые каким-то образом сохранили ему рассудок.

Все из-за нее. Так он вконец спятил или как?

Вероятно, признал он, потому что все равно хотел целовать ее, несмотря на прошлое и то опустошение, в которое она превратила его жизнь. И все потому что он влюбился в бунтующую Тинкер Белл, которая целовалась словно ангел. Этого он так до конца и не понял. Он никогда бы не подумал, что когда-нибудь окажется в постели с королевой выпускного бала.

Хотя именно там ему хотелось закончить сегодняшний вечер. Ничего странного, правда ведь? Ему не нужно безнадежно, безумно влюбляться в нее. Проклятье, он же уже не подросток. Он занимался любовью с огромным количеством женщин без всякой любви. Ладно, вероятно «огромное количество» было слишком растяжимым понятием. Он был очень скрупулезен в выборе любовниц. Ему нравились женщины, женщины правильные и женщины совсем неправильные, но у него не было потребности спать с каждой.

Ему просто было необходимо переспать с этой, с Катей Деккер. Переспать сегодня же.

Завершения, сказал он себе. Вот, чего он хотел, и, может быть, освобождения. Она могла спасти его однажды, спасти миллионами разных способов, но вместо этого она бросила его, оставила его страдать в одиночестве, совершать грехи ради выживания.

Но он все равно хотел ее, даже после всего, через что прошел.

Ну, здорово. Он отвезет ее в галерею, позволит прихватить кое-какие вещи, перекинется парой слов с Алексом Чэнгом — а потом привезет ее домой, к себе домой, на Стил Стрит. Ей хочется поговорить? Отлично, пусть болтает до тех пор, пока он не затащит ее в постель, потому что это ему было необходимо. Секс. С ней.

Проклятье, она практически упала ему в объятья, так почему нет? План был идеальный. Честный, простой, явными целями и невозможностью провалиться. Без осложнений. Особенно для его головы.