...После ухода Андрея отец долго ходил по комнатам, неопределенно усмехаясь и машинально потирая руки. В его образе жизни ничего не изменилось за последние дни. Но изменилось очень многое.

Этот с головой ушедший в работу человек, умевший принимать быстрые решения, разбираться в сложных ситуациях и проблемах, обладатель множества знаний и навыков, совершенно не умел думать о самом себе.

Если б его спросили, например, счастлив ли он, он бы пожал плечами и смог бы ответить только, что это не его профиль, как ответил, если бы заводам, которыми он занимался, вдруг вместо тяжелых машин и станков предложили делать балалайки или парусные фрегаты.

Если б его спросили, нравится ли ему его жена, он честно мог бы только сопоставить факты и сделать вывод, что, очевидно, когда-то, лет тридцать с лишним назад, она ему нравилась, иначе ведь он бы на ней не женился! Не так ли? Это было когда-то. А теперь у него было то, что называется «семья» и, следовательно, жена. То, что ребята дали ей прозвище «семьевладелицы», его смешило и нравилось ему, доказывая, что они верно и с юмором разбираются в расстановке сил.

После всплывшей истории с платиновым перстнем никакого переворота для него не произошло. Только некий тяжкий сдвиг. Он начал разбираться и пришел к выводу, что перстень не был такой уж полной неожиданностью. Он давно уже обнаружил, что у него за спиной жена непрерывно занята работой, вечно улучшая оборудование дачи, добывая то, что было очень не просто достать, словом, как выражались Андрей с Зиной, «мама вечно шурует», устраивает ненужные, по его мнению, ремонты, пристройки и переделки и удивительно дешево (по ее словам) приобретает картины, которые ему никогда не нравились.

Все это происходило как бы за границей его жизни, а история с перстнем, как банда диверсантов, эту границу нарушила, ворвалась на его территорию и там засела, непрерывно распространяя вокруг себя всякую мерзость, как ядовитые газы: стыд, отвращение, гадливость и чувство постыдной беспомощности что-либо изменить.

Каждая минута, когда голова его не была заполнена напряженной работой, была мучением. Точно его выгнали из дому — тоскливое чувство душевной бездомности его мучило, как злая, долгая зубная боль. Потому он на минуту обрадовался приходу выпившего Андрея, но и не очень расстроился от его ухода.

За эти долгие, бесконечные недели после того, как переломилась ее жизнь, Галя совсем разучилась спать. Даже в те короткие два-три часа, когда так неожиданно, точно оступившись в колодезную яму, проваливалась в сон — и во сне она никогда не забывала, кто она и что с ней произошло. Она, Галя Иванова, жена Иванова Кости. Помнила, понимала, что его убили, но все равно: жена. Признать себя вдовой казалось ей почти предательством, как будто тем самым она сдается, чуть ли не примиряется не только с тем, что постигло ее самое, но с тем, что такое нестерпимое зло может существовать и даже как будто торжествовать на земле.

Проснувшись, она сразу ощутила себя вернувшейся на свое место. Место ее было в постели слева. Здесь она всегда спала. Костя ложился справа, на краю дивана. Когда ей нужно было вставать первой, она, не вылезая из-под одеяла, перебиралась через спящего Костю, и он, неизменно полупросыпаясь или совсем во сне, успевал ее погладить или даже сделать движение ее удержать, не отпустить от себя.

Теперь она продолжала на ночь стелить постель точно так, как всегда: укладывала две подушки рядом, одну возле другой, и сама ложилась на свое место у стенки.

Часы показывали, что наступает утро, но за окном вплотную прижималась к стеклам белесым морозным туманом зимняя ночь.

Было еще очень рано, но лежать и думать все об одном и том же было мучительно. Мысли, описав круг, постоянно возвращались на то место, с которого начали свою работу. Все повторялось, кружилась в голове по замкнутому кругу все та же карусель. По кругу, по кругу, из которого никак не вырваться, наверное, так вот люди и сходят с ума. Несутся, исчезают и снова возникают перед глазами: лошадка, олень, заяц, ослик, лев, лошадка... Начинает казаться, что ты сам лошадка, олень на подставке, крепко приделанный к площадке вертящегося круга, несчастная деревянная лошадка, которой, как всем этим зайцам и львам, никогда недостанет сил для прыжка в сторону от бессмысленного круговорота карусели...

Галя проползла под одеялом к краю дивана и осторожно, чтоб не потревожить спящего, если бы он лежал рядом с ней, выскользнула из тепла в прохладу комнаты, протянула на ощупь руку к белью, сложенному на стуле, и стала неслышно одеваться.

Чтоб никого не разбудить плеском воды, она не умывалась, намочила край мохнатого полотенца под краном и крепко вытерла себе лицо и шею. Потом она неслышно сняла с крючка пальто и через кухню стала пробираться к входной двери.

Ничего не помогло. Кухня осветилась беспощадно ярким светом. Опять уследили! Она покорно остановилась. Меховая шапчонка, криво напяленная наобум в темноте. В левой руке пальто и сапожки, а правая уже поднялась и тянется открыть замок. Так хитро задумала, одеться на площадке лестницы, и вот опять не удалось. Конечно, Тамара Григорьевна опять ее устерегла:

— Ночь на дворе. Ты посмотри! Еще босиком собралась!

— Нет, нет, — торопливо успокоила Галя, ей хотелось только уйти, как-нибудь поскорее отделаться. — Я сейчас надену.

Быстро присела на табуретку, взялась было обуваться, но пальто у нее в руках мешало, одна пола сползла с колен и совсем накрыла ей ноги.

Она встала, позабыв застегнуть молнию на сапожке, поискала глазами, куда бы отложить пальто, и, наконец сообразив, кое-как надела его в рукава.

— Ты нас всех замучила... Куда ты опять собралась? Зачем ты туда ходишь? Ответь мне. Я Косте мать. Мне легче, чем тебе, ты воображаешь? А что толку на морозе стоять? Чего ты в конце концов дожидаешься? Отчет себе отдаешь? Какая твоя цель?

— Нету цели, — с трудом выговорила Галя. — Я так.

— Когда же это кончится... На лекции ты не ходишь, не ешь. Чем это должно кончиться? Какой конец этому будет?

— Всему на свете бывает конец, — безучастно выговорила чужие слова Галя, просто чтоб ответить что-нибудь.

— Не евши я тебя из дому не выпущу.

— Вы меня не задерживайте, пожалуйста, потому что...

Тамара Григорьевна молча зажгла газ, достала из холодильника бутылку молока, вылила его в кастрюлечку, отрезала большой ломоть серого хлеба и намазала его маслом. Вылила согревшееся молоко в большую чашку и со стуком поставила ее на стол.

— Вот. Выпей, тогда можешь, что хочешь.

— Большое спасибо, — сказала Галя, нехотя отхлебнула и машинально стала пить.

— И хлеб.

Галя откусила и стала медленно и старательно жевать. Улучив минуту, она нагнулась над столом, мгновенно сложила пополам кусок хлеба, скомкала в кулаке и незаметно сунула его с карман пальто.

— Не мучай себя, не ходи!.. Ну что делать... ну, опомнись. Ну, детка, что же делать, не ходи. О, хоссподи...

Выйдя на улицу, Галя выплюнула из пересохшего рта то, что долго безуспешно жевала, и из кармана выбросила в урну смятый хлеб.

До таксомоторного парка было довольно далеко — шесть остановок троллейбусом, но она пошла пешком, чтоб не прийти слишком рано.

Задолго до того часа, когда машины ночной смены, одна за другой, начинали возвращаться в гараж, она ходила от угла до угла, мимо закрытого кинотеатра, вокруг маленького сквера.

Иногда она останавливалась и провожала глазами машину, въезжавшую в ворота, и опять продолжала прохаживаться от угла до угла.

Поближе она подошла только тогда, когда через проходную стали поодиночке и по двое, по трое выходить водители такси, окончившие работу. Стараясь держаться не на виду, она пытливо и быстро оглядывала лица всех выходивших, мучительно пытаясь угадать то, что ей было нужно.

Множество лиц она проверила острым, настороженным взглядом. Лица были обыкновенные, разные, будничные, во всяком случае не потрясенные, не взволнованные... нет, нет, ничего не случилось сегодня. Все было спокойно. Ведь все они успели поговорить друг с другом, обменяться новостями. Все знали все, что случилось или не случилось за ночь...