— А не усложняете ли вы все? Я хотела бы высказать вам мнение ангелочков. Когда вы говорили там, в университете, я понимала, о чем идет речь. А теперь, когда вы начинаете объяснять, я уже ничего не понимаю. Нужно просто читать книги, любить их или ненавидеть и молчать. Ваши истории про творчество, про отцовство слишком абстрактные. Семья, дети — это означает, что нужно зарабатывать деньги, то есть получается меньше свободы, так, что ли? И только-то всего? Любить очень долго мужчину или женщину — это, наверное, труднее, чем вести веселую жизнь. А способствует ли веселая жизнь художественному творчеству? (Она говорила это, надувая щеки, так, как если бы играла сейчас субретку в какой-нибудь любительской труппе.) Неужели у художника без обязанностей, без уз, ни за что не отвечающего, не имеющего ни дела, ни детей, больше таланта, чем у других? Не могу поверить. Искатель приключений, маргинал — такое у вас представление о творце? А мне кажется, что, наоборот, чем меньше художник отличается от обыкновенного человека, тем ярче должно быть его творчество. Ведь… ведь цветы должны расти для всех одинаково, разве нет?

Девушка вдруг покраснела. Она покраснела, как краснеют блондины, как краснел в юности я сам, до той степени смущения, когда уже не остается ничего другого, как расплакаться. Или рассмеяться. Беренис, будучи человеком цивилизованным, предпочла рассмеяться. Рольф Гроссер, ее сосед, взял ее за плечи и прижал к себе. Декан сделал вид, что собирается аплодировать. Николь вся светилась. И я внезапно понял, что привлекло мое внимание и взволновало меня настолько, что я даже перестал слушать: в течение какой-нибудь минуты Беренис была похожа на Люка. Не просто на всех живущих на свете юных людей, которые начинают что-то увлеченно объяснять, — это бросалось в глаза — а конкретно на Люка. Ее воодушевление, ее запальчивость, с трудом сдерживаемые жесты, неприкрытое возмущение и, наконец, эта широкая волна краски на щеках, столь часто наблюдаемая мною за последние два года у Люка. Однако то, что у него принимало крайние формы и казалось несдержанностью школяра, у Беренис, по вполне понятным причинам, обретало терпкое очарование, некое не оставившее никого из нас равнодушным обаяние, которое непонятно почему вдруг заставило меня ощутить нечто вроде гордости.

Николь воспользовалась моментом, когда после слов Беренис началась общая беседа, и спросила вполголоса: «Она тебе нравится?..»

Справа от меня госпожа Дю Гуасик дрожала, готовая не то заржать, не то зашипеть. Можно было догадаться, что за ералаш творился у нее в голове. Она уясняла себе одни вещи, делала подсчеты относительно других, что-то обнаруживала, что-то придумывала. Сильвен Лапейра смотрел на меня. Оттуда, где он сидел, он мог охватить одним взглядом нас троих: Николь, Беренис и меня. Что он и сделал. Он настолько углубился в это занятие, что на мгновение перестал видеть и слышать своих соседей. Потом расслабился. Этот человек ничего не знал. Николь ему ничего не сказала. После меня она оставалась все такой же невозмутимой, спокойной молчуньей, для которой утаивать и скрывать секреты было столь же естественно, как для ужа скользить в высокой траве. Она выдала один секрет, наш, еще в те времена, но я должен сказать, сделала она это весьма решительно и не без высокомерия. Вся жизнь моя повисла тогда на волоске. Родители Эннеры и Сабина узнали о нашем приключении почти одновременно. (Сейчас, выбирая между несколькими словами, я заикался: о нашей страсти, о приключении, о связи, о любви? Или совсем просто: о наших встречах. Действительно, ведь я даже не могу припомнить, чтобы мы прожили с Николь — несмотря на то что это длилось несколько месяцев, почти год — хоть сколько-нибудь времени вместе; только короткие встречи, отлучки, украденные часы, моменты неистового чуда; я бы мог довольствоваться этим долго, но разве какая-нибудь молодая женщина согласится на это? Верная своей натуре, Николь не взбунтовалась. Она замолчала и выскользнула из моей жизни: все то же змеиное движение в траве. Исчезла почти бесследно, осталась лишь легкая дрожь. Я потом еще долго пребывал в каком-то оцепенении. Так что, за неимением лучшего, назовем это: наше приключение…)

Я ответил Беренис с надлежащей скромностью. С того самого мгновения, когда меня поразило ее сходство с Люка, я решил ей не прекословить. Отцы умеют сдавать оружие. К горячности подростков нужно постоянно приспосабливаться. Я согласился, что был чересчур категоричен, вероятно, из-за слишком сильного желания убедить. Нашелся среди присутствующих человек — естественно, таковым оказалась госпожа Дю Гуасик, — не преминувший съязвить, что «отцы семейств являются искателями приключений современного мира». Она произнесла эти слова с гримасой, которая у людей этого типа заменяет кавычки в цитатах. Беседа вернулась в русло обычного городского ужина и потекла, следуя его извивам. Гроза задела нас, но не разразилась. Кстати, не пора ли было сменить тему разговора? Мне и так уже уделили достаточно внимания. Все остальные вопросы ко мне касались только парижской жизни, а потом кто-то стал превозносить заслуги некоего профессора Флока, которому предстояло почтить своим присутствием Общество друзей французской словесности в следующем месяце, дабы рассказать там про «Спуск в бездну и расколотое повествование». Так что до десерта у меня была возможность поразмышлять.

От недавнего румянца Беренис сохранилось только немного розового цвета на скулах. Она испытывала радость и удовлетворение оттого, что высказала свои мысли, что, не дрогнув, сыграла свою партию в этом состязании взрослых, и теперь дала волю своему естеству. С уст ее слетали модные среди молодежи словечки: язык французского лицея, где училась Беренис, ничем не отличался от языка парижских лицеев. Декан упивался этими словами. Присущее девочкам очарование обеспечивает им безнаказанность. Те же самые вялые фразы и выспренние слова, которые, услышь я их от Люка, привели бы меня в отчаяние, сейчас, в капризных устах Беренис, мне даже нравились. Люка в подобной ситуации (в которую он два-три раза попадал по моей воле, в чем я тут же раскаивался) тоже непременно стал бы демонстрировать свою детскую тарабарщину. Только снисходительность его собеседников могла бы в таком случае вызволить его из смущения, из которого выйти ему было бы тем труднее, что он чувствовал бы на себе мой взгляд, зная, до какой степени я все это ненавижу. Мне невыносима сама мысль о том, что он находится в состоянии приниженности. Только любители мальчиков могут находить удовольствие в этом распаляющем их вожделение языковом паясничании и в сопровождающих его улыбках. Ситуация совершенно классическая. Ну, а раз так, то не желанием ли, в его наиболее цивилизованной и легкой форме, объяснялось то благосклонное внимание, с которым господин Гроссер, декан и я сам следили за движением губ Беренис? Не были ли мы всего лишь стариками, растроганно взирающими на отроковицу? Можно ли подсчитать долю животных инстинктов в испытываемых нами чувствах приязни или неприязни к подросткам?

Николь непринужденно, в ритме застольной беседы, привычно равномерно распределяя свое внимание между соседом слева и соседом справа, обратилась ко мне, но не поворачиваясь, а поставив локти на стол и держа руки около рта, так чтобы голос звучал тише и не достигал нескромных ушей.

— Ну что, сильно удивился? — спросила она меня.

— Тому, что вижу тебя здесь в качестве госпожи Лапейра?

— А чему же еще? Что ты имеешь в виду? — На этот раз она казалась возмущенной.

— Могла бы меня предупредить.

— После семнадцати-то лет молчания?

— Твоего молчания.

— Ты в этом уверен?

Госпожа Дю Гуасик теребила гагатовое ожерелье, уцепившееся за ее худобу, как плющ за высохшее дерево. «Дорого бы я дала, чтобы разобрать слова ваших тихих песенок», — выдохнула она мне в нос вместе с дымом. Николь услышала ее и, наклонившись передо мной, любезно ответила:

— Господин Н. принадлежит к числу очень давних моих поклонников. Представьте себе, Соланж, сколько потерянного времени нам предстоит сейчас наверстать.