Я подошел к девушке с вытянутыми вперед руками и, ко всеобщему удивлению, поцеловал ее в обе щеки. «Ты говорила потрясающе, — сказал я ей. — Ты позволишь так к тебе обращаться? Не могу же я быть с твоей матерью на «ты», а с тобой на «вы»!»

Я почувствовал в своих руках маленький, ретивый, трепещущий комочек противоречивых импульсов и лишнюю секунду продержал его у груди, пока в него не вернулись детская доверчивость и покой.

— А у вас, я смотрю, полное взаимопонимание, — заметил Лапейра, приближаясь к нам.

Может быть, улыбка у него получилась кривой, но как бы я мог это заметить: ведь смотрел я не на него. Когда я решился бросить взгляд в его сторону, он уже расставлял на подносе ликеры и прочие крепкие напитки. Беренис пошла помочь ему обслуживать гостей. Она задержалась на какое-то мгновение перед большой китайской лампой. На фоне белого абажура четко обозначился ее профиль. Ее профиль! Она отвернулась, подошла к декану, вернулась за другим стаканом, и контур ее лица вторично отпечатался с точностью тех силуэтов, что были в такой моде во Франции накануне революции…

…лоб, нос: мне показалось, — вместе с его длинными, как у девочки, волосами, — что я вижу Люка. Ах, я же ведь так хорошо знаю это слегка пухловатое лицо — его лицо, мое собственное! — приводившее меня в отчаяние в пятнадцать лет. Я называю это профилем, составленным из запятых: сплошные кривые, закругленные линии, вид уходящей за горизонт луны…

…потом Беренис подошла ко мне со стаканом, который, очевидно, попросила ее принести мне знающая мои вкусы Николь. И иллюзия рассеялась. Насмешливые глаза принадлежали только ей, несмотря на то что они постоянно ловили взгляд моих глаз, как бы пытаясь поведать мне что-то очень срочное.

Я прерываю на мгновение свой рассказ.

Ты начала с того, госпожа Лапейра, что явилась в облике женщины цвета осени, строгой, замкнутой, стоявшей в самом темном углу комнаты. «Интенсивная», — подумалось мне, когда я взглянул во второй раз. И уже по тому, как я мысленно тебя назвал, я понял, насколько меня к тебе влечет.

Такое было впечатление, что окна с открытыми ставнями и раздвинутыми шторами в комнате покойника внушают ужас. Три или четыре тени склонились в углу, вокруг тебя, и стояли там, не зная, на чем задержать взгляд. Ты была одной из них, самой юной и самой непроницаемой. «Кто это?»

Ксавьер Лашом, беззащитная пташка, под которой подломилась ветка, стояла рядом с Гектором, положившим ей руку на плечо, и, по своему обыкновению, без умолку болтала. На ее лице не было ни тени грусти. Только удивление, неиссякаемое любопытство и забота о том, чтобы, несмотря на обстоятельства, все выглядело прилично. Опытной рукой она взбила на груди покойника широкий бант лавальер. На протяжении сорока лет сооружала она этот знаменитый узел на галстуке Лашома: мягкий бант, концы в виде жабо. «Вчера мне так трудно было его завязывать. Подумать только! Впервые за все это время он не стоял, а лежал. Ты вот, например, сумел бы завязать галстук на трупе, а?..»

Гектор — а уж он-то в искусстве похорон был большим специалистом — решил, что он так и не поймет ни этого покойника, ни особенно эту вдову. На протяжении целой четверти века он был ближайшим и преданнейшим другом элегантных усопших и их благоверных, день и ночь опекал умерших, утешал живых, в нужный момент вручал растерянным вдовцам и вдовам электробритву, адрес красильни, телефон человека из префектуры, который поставит у входа в здание полицейских, но тут он выглядел шокированным: в этом доме буквально все шло вопреки его привычкам. Ксавьер потребовала, чтобы распахнули окна, и отказалась от свечей. «Мой Лашом сам писал комедии, — сказала она. — И он никогда бы не согласился, чтобы комедию разыгрывали еще и у его смертного ложа!»

Наведя справки, — у Гектора, разумеется, — я выяснил, что ты внучатая племянница Лашомов. «Дело в том, что Сильвия, сестра Ксавьер, вышла замуж за одного адвоката по фамилии Эннер. Во время войны он был в Лондоне. Так вот, это их внучка…» Эти родственные узы объясняли твое продолжительное присутствие в комнате и твой английский костюм цвета печали. Однако подчеркивать свое родство ты не старалась. Для этого ты была слишком замкнута. «Настоящий артишок, — объяснила ты мне неделю спустя, — жду, чтобы с меня сорвали листки».

— Мне кажется, я знаю, откуда ты взяла это изящное сравнение.

— Ты знаешь. И я знаю, что ты знаешь. Вот и хорошо, — заключила она.

Мы быстро перешли на «ты».

Как ты была прекрасна тем утром, в полумраке и сладковатых ароматах смерти. Солнце спряталось, придав комнате, где лежал Лашом, несколько более приличный вид. Вошла какая-то полоумная, держа в руках его таксу. Гектор и ты сделали один и тот же жест, чтобы остановить ее; ты при этом улыбнулась. Ксавьер закричала: «Оставьте ее, оставьте ее!» Оказавшись на полу, собака понюхала одуряющий запах цветов, гниющей плоти и «Шипра Риго», которым Ксавьер обильно побрызгала вокруг кровати, словно желая преградить путь аромату жаркого. Потом резкий прыжок, и собака, нежная и безумная, оказалась рядом с покойником; она положила голову на подушку рядом с головой Лашома, отчего бант его галстука вздрогнул.

— Ксавьер, разве можно?! — возмущенно зашептал Гектор. Но тут же замолчал: по щекам его подруги, впервые за эти два дня, текли наконец слезы. Те, от которых, как считается, становится легче. И Ксавьер сразу сделалась похожей на настоящую вдову.

— Он так любил Мао!

Потом ее вздох растворился в воздухе, и она, погладив одним и тем же жестом шишковатую голову собаки и щеку Лашома, перескакивая, по своему обыкновению, с мысли на мысль, заметила:

— Сегодня он выглядит лучше, чем вчера. Вчера он больше походил на покойника. А сегодня кажется отдохнувшим. Он привыкает. Ты не находишь, Николь?

Так я узнал твое имя.

Ты помнишь, как я был вульгарен.

Вовсе не испытывая тяги к какой-либо профанации, я, однако, считал девушек в трауре более доступными по сравнению с другими. И более красивыми. Смерть близкого человека придает лицам молодых женщин такое же очарование, как и шестимесячная беременность. К тебе эти крайности не имели никакого отношения, но твое присутствие в этой комнате, напряжение, связанное с долгим созерцанием разлагающегося Лашома, нервная нагрузка из-за экстравагантных выходок Ксавьер — все это придавало твоим чертам какую-то распалявшую мое воображение хрупкость.

— Бедняжка измучилась, — констатировала Ксавьер. — Ты знаешь мою внучатую племянницу? Вывел бы ты ее отсюда минут на пять.

Несмотря на свое состояние, Ксавьер угадала мой интерес к тебе. Возможно, что, пронеся сквозь долгие годы своей степенной жизни легкую тягу к сводничеству, она вдруг захотела подтолкнуть нас с тобой к флирту. Она недолюбливала Сабину. А ведь могло же случиться и так, что во всеобщем смятении, охватившем нас в то утро перед останками Лашома, от которых Гектор пытался оторвать скалившуюся на него таксу, Ксавьер промолчала бы, а я бы, скорее всего, с тобой не заговорил и больше уже никогда бы тебя не увидел. Обстоятельства были не слишком благоприятные. Радуясь возможности уйти на время и от Ксавьер, и от сладковатого запаха в комнате, я взял тебя за руку — я предполагал, что ты напряжешься, попытаешься высвободиться, но ошибся — и провел в вестибюль через квартиру, где ты ориентировалась лучше, чем я, но где в то утро бродили люди из мира театра, журналисты — целый хоровод полузнаменитых личностей, знакомых мне и не знакомых тебе. Ты смотрела на всех широко открытыми глазами.

На улице я предложил тебе — теперь я уже надеялся, что ты примешь одно за другим все мои предложения, — пойти выпить кофе в пивной на площади Терн. Хотя твоя покладистость и подтверждала мои мысли, я тем не менее не переставал удивляться. Тебе было двадцать лет, мне за сорок, и я ежеминутно опасался, что вот-вот какое-нибудь слово или какая-нибудь пауза подчеркнет неприличность моего поведения. А что думала ты, ты, в те первые минуты, когда я пытал свое счастье в игре, проявляя горячность, — то, что я называю моей вульгарностью, — которой стыдился, но которую был не в силах преодолеть?