Следователь вышла следом за мной, попросила разрешения воспользоваться моей машин кой, в три минуты допечатала нужный признак, расписалась за обоих негодяев и понесла дело прокурору.

Тот похвалил ее за оперативность, утвердил обвинительное заключение, и все остались довольны, хотя прокурор понимал, что за полчаса переделать все эти документы, съездить в изолятор и вернуться назад невозможно, а следователь понимала, что прокурор это понимает.

Но даже такие штучки, хоть это и не богоугодное дело, все же достаточно невинная «липа».

Другое дело — фальсификация доказательств.

Страшнее этого ничего быть не может, а самое страшное то, что это затягивает; позволив себе такое один раз, в виде исключения, потом начнешь думать, что это оказалось не смертельно, и почему бы не повторить еще раз, раз все так удачно сошло?

Я же прекрасно помню, как Лешка вдохновенно говорил:

— Допустим, мы с тобой знаем точно, что некто — негодяй, и должен сидеть в тюрьме. А доказательств нету. А он над нами смеется и рожи корчит. И санкцию на арест нам не дают. Что делать? Дать ему водички попить из чистого стакана, а потом его отпечатки на ножик окровавленный? — это Лешка намекал на недавно осужденного эксперта-криминалиста, который по заданию уголовного розыска именно этим и занимался, с полной уверенностью в том, что он — за правое дело. Собственно, из-за этого эксперта у нас и разговор завязался.

— Вот именно, — поддакивала я, — этот деятель тоже так думал. А мальчишка, чьи пальцы он перенес на объект с места происшествия, три месяца отсидел ни за что. А убивец в это время по улицам гулял.

— То есть вывод какой? — продолжал Лешка. — Мы с тобой не можем подменять высшую справедливость и решать, кому добавить доказательств. Есть улики — вперед, нету их — пардон; до лучших времен. Просто надо работать так, что если ты доказательств не добыл, значит, их и нету.

— И потом, Леша, еще неизвестно кто будет решать. Ладно, приличные люди, вроде нас с тобой. А если уроды какие-нибудь? Вот они решат, что кто-то должен сидеть, хотя он ни сном ни духом. И подбросят ему что-нибудь, и будут считать, что борются с преступностью.

А Лешка тогда еще меня убеждал:

— Нет, Маня, при чем тут «приличные» или «неприличные»? Вообще никому нельзя этим заниматься. «Приличность» — тоже понятие относительное. Вот мы с тобой себя считаем приличными, а кто-нибудь нас дерьмом считает, а себя — следователем супер-класса. И что? Где критерий, кому можно решать, а кому нельзя? То есть он тогда вообще старался быть святее Папы Римского. А теперь? А теперь мне в лицо заявляет, что если кому-то подбросят компромат, то так тому и надо.

— Маша, ты чего? — я пришла в себя на собственной кухне, от того, что Лена Горчакова трясла меня за плечо и заглядывала в глаза. — Ты чего плачешь?

Я почувствовала, что у меня по лицу катятся слезы. Говорить или не говорить Лене?.. Аи, махнула я мысленно рукой. Чего мне, собственно, стесняться?

— Я тоже поссорилась с Горчаковым, — призналась я жене своего бывшего друга и коллеги.

— Ты?! — поразилась она. — А кто первый начал?

Я начала рассказывать Лене суть нашего конфликта, слизывая со щек слезы. В общем-то, я и сама не понимала, почему эта ситуация так выводит меня из себя. Лена тихо гладила меня по плечу.

— Маш, на самом деле я с ним про это тоже говорила. Знаешь, как он бесится, когда суд убивцев ваших оправдывает из-за ерунды какой-нибудь — если кто-то не там расписался, или вещдоки упаковали не правильно? У него даже аппетит пропадает, — сказал Лена, и я фыркнула сквозь слезы. Уж если у Горчакова аппетит пропал, значит, это действительно серьезно.

— Вообще-то он хороший, — продолжала Лена. — Он к тебе, знаешь, как относится? Лучше, чем ко мне, правда. Вот если бы ты его попросила стиральную машину починить, он бы на все плюнул и помчался.

В разгар наших взаимных утешений приоткрылась дверь, и показался доктор Стеценко с телефонной трубкой в руке; микрофон он прикрывал ладонью.

— Девочки, тут Горчаков звонит. Спрашивает, можно ли ему приехать. Маш, вы с ним поссорились, что ли? Лен, а ты с ним разводиться решила? Совсем мужика затюкали. Что ему сказать? Пусть приезжает?

— Нечего ему тут делать! — сказала я, и одновременно со мной Лена прошипела:

— Ни в коем случае!

— Понятно, — легко согласился Стеценко и проговорил в трубку:

— Леш, ну мы тебя ждем. Лучше водочки возьми, ну его, мартини это.

— Ты с ума сошел! — завизжала Лена. — Он же за рулем!..

В общем, через полчаса мы уже вчетвером сидели за столом переговоров, с водкой и мартини. Горчаков был смурен и немногословен, Лена гордо изображала, что едва знакома с ним, я тоже сидела, поджав губы, и Стеценко приходилось отдуваться за всех.

Постепенно Лена растаяла, благо мой муж исправно подливал ей мартини. Вот она уже подхватила Лешку под руку, по-хозяйски прижалась к нему и, по-моему, забыла про развод. До следующего раза. Я подумала, что это теперь будет такой жупел для Горчакова: шаг влево, шаг вправо — развод.

Но я лично все еще дулась на Лешку. И он опасался смотреть в мою сторону. Так они с Леной и уехали: с ней я на прощание расцеловалась, а Горчакову даже не кивнула.

Проводив гостей, мы с Сашкой еще немного посидели на кухне. Хрюндик уже спал, предварительно почистив зубы без напоминаний. Я заглянула проверить, как дела, и вздохнула, обозрев комнату сына, как всегда, имеющую вид будто после погрома или обыска. Интересно, какие слова найти, как достучаться до ребенка, чтобы он хотя бы не валил в одну кучу пищу с грязными носками?..

А вот на кухне было чисто и уютно.

— Отстояли ячейку общества, — отметил муж, убирая со стола остатки угощения, которое, кстати, сам и готовил.

— Спасибо, мое солнышко, — сказала я ему грустно, имея в виду и помощь по хозяйству, и героические усилия по оздоровлению психологической обстановки — его святую ложь во имя сохранения семьи Горчаковых.

— Для этого меня завели и держат, — откликнулся он, приступая к мытью посуды. Плакаться ему о причинах разлада с Горчаковым я уже не стала, потому что безумно устала от этой темы. Стоило мне подумать про это, сразу начинало щипать глаза.

— Иди-ка ты спать, дорогая моя, — проговорил Сашка сквозь шум воды из-под крана. И я послушалась совета.

Устраиваясь на подушке, я подумала, что так болезненно реагирую на разлад с Горчаковым потому, что Барракуда действительно фигура неоднозначная, и по справедливости место ему — в тюрьме, руки у него по локоть в крови, чего он, собственно, и не скрывает от меня. Именно поэтому я так некомфортно себя чувствую, намереваясь помогать ему. Но все равно, наркотики подкидывать никто не вправе никому, даже убийце и бандиту. Я всхлипнула напоследок и заснула.

Утром муж сказал, что я во сне ворочалась и бормотала, видимо, продолжая дискуссию с оппонентами. Голова у меня трещала, глаза вываливались из орбит. Все было противно, я кое-как затолкала в себя бутерброд с чаем и поплелась на ненавистную работу.

На работе я лениво открыла сейф, подержалась за уголок папки, в которой лежал протокол осмотра квартиры Карасева и видеокассета к нему… Подержалась и отпустила. Закрыла сейф, села за стол и некоторое время сидела, глядя в стену. Вдруг затрезвонил, напугав меня, телефон. Но меня охватила такая апатия, что совершенно не хотелось снимать трубку и еще с кем-то разговаривать. Я дождалась, пока звонок смолк, но не тут-то было.

Через три минуты пришла Зоя и сообщила, что меня разыскивает зональный прокурор и, не дозвонившись в кабинет, требует к телефону в канцелярию. Я встала и поплелась в канцелярию, поскольку не было даже сил отбояриться.

Подойдя к телефону, я взяла трубку, и после первых слов зонального всю мою апатию как рукой сняло.

— Мария Сергеевна, — нетерпеливо проговорил зональный, — готова отсрочка по Нагорному?

Не поверив своим ушам, я даже переспросила.